Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 128

Признаюсь, никогда прежде так тепло не млело мое сердце, потому что результат моей работы был вот он, передо мною, весь на виду. Но особенно почему-то дорога была мне гордость Севера. А он действительно гордился мною так, словно я был, по меньшей мере, Юрием Гагариным и одновременно – собственным сыном Севера Ивановича Калюжного. Я видел точно, что стал второй любовью Севера. После, конечно, моря.

Север почти ни с кем не разговаривал, а все смотрел на меня, приоткрыв рот, словно боялся что-либо упустить из того, что я мог изречь. Когда же я действительно что-то изрекал, глаза Севера Ивановича загорались необычайной радостью и подобострастием. Вообще-то, если бы это кто-то заметил со стороны, наверняка расхохотался бы. Но никто этого не видел. Все были заняты общественно важным событием – судьбоносным поворотом в строительстве нового причала.

Разумеется, помянули теплым и грустным словом прораба, Игоря Сергеевича Сысоева, а начальство торжественно поклялось помочь семье погибшего, состоявшей, тем более, из вдовы и троих детей.

Такая перемена в отношении ко мне Севера была для меня необыкновенно трогательной и, может быть, бесценной.

Впрочем, он и раньше относился к моей личности с нежным, хотя и грубоватым почтением. Нынче я превратился для него в какого-то чуть не президента, вице-адмирала мирового флота и бог знает, кого еще, пред кем не снять морской фуражки просто невозможно.

В тот знаменательный день, несмотря на уважительные взгляды Севера Ивановича, я как-то незаметно и здорово наклюкался, чему не препятствовало даже начальство, которое, впрочем, и само немало подогрелось. Словом, праздник удался. Правда, Северу Ивановичу пришлось тащить меня, несмотря на поврежденный корпус, чуть ли не на себе к месту моего нового жилища. Остаться на прославленном мною же причале я почему-то наотрез отказался. Впрочем, в телецентре меня должна была ждать Чайка.

Север волок меня по темным сырым улицам, ухватив под мышку железной своей лапищей.

Чайка действительно уже ожидала моего появления, сиротливо стоя у подъезда, так как ключей у нее не было. Нужно ли говорить, какое с моей занесшейся писательской стороны это было свинство.

Север бережно сдал меня, что называется, с рук на руки и лишь после того, как дверь за нами защелкнулась, удалился восвояси с чувством исполненного долга.

Помню, Чайка раздевала меня и снимала мокрые ботинки, потому что всю дорогу сыпал мелкий, промозглый дождик, а ноги мои не выбирали пути. Потом уложила в постель, и я тут же провалился в глубокую черную яму.

Утром она варила кофе и не укорила меня ни единым словом, лишь глаза у Чайки были полны тяжелой грустью, и от этого мне было в тысячу раз стыднее, чем если бы она вылила на меня ушат брани.

Я должен был идти в редакцию, но чувствовал, что не в состоянии вести какие-либо переговоры. Тогда я позвонил Михаилу Степановичу и сухим деревянным языком соврал, что немного простудился и явлюсь завтра.

– Что ж, – сожалея, вздохнул редактор. – Выздоравливайте. А то у меня для вас горит срочная командировка. Я пришлю с нарочным баночку брусничного варенья.

– Не надо! – испуганно крикнул я. – У меня все есть. Только день отлежаться.

– Добро, – согласился Михаил Степанович, который, конечно, догадывался или точно знал об истинной причине моего нездоровья. – Но завтра ко мне ровно к девяти.

Я с облегчением повесил трубку, словно мне вырвали больной зуб.

Тогда Чайка тоже позвонила в свою библиотеку и тоже сказалась больной, чтобы помочь мне «отлежаться». И вот за эту дружескую поддержку я готов был целовать Чайке руки, ноги, носить на руках и поставить ей памятник в центре Города. Она напоила меня каким-то травяным отваром, и через пару часов я был в полном порядке. Но Чайка уложила меня в постель. Я снова спал безвестное время. Когда открыл глаза, комната была пустой. За окном все так же дробно топтался дождик. Вдруг отворилась дверь, и на пороге появилась она, как всегда приветливо ласковая и легкая. Было в ее лице нечто покойно радостное и благодарное за что-то всему миру. Впрочем, это было ее обычное состояние.

– Собирайся, – скала она. – Мы идем на вечер поэзии. Меня пригласили почитать свои стихи.

Еще одна неожиданная страничка открылась для меня в книге Чайкиных талантов. Жизнь продолжалась, будто и не было смертельной опасности, раненых, погибших.

Для проверки готовности населения к стуже на улицы выкатилась настоящая осень. Прямо над крышами домов она тащила косматые тучи, орошавшие прохожих мелким дождем. Холодный воздух заселялся в город прямо с океана. Трепал полы плащей, лез под одежду, и я с грустью подумал: вот и кончилось безбрежное, золотое лето.

Мы шли, обнявшись, под шуршащим от дождя зонтом Чайки на автобусную остановку. Шли быстро, почти бежали, чтобы превозмочь непогоду и поскорее скрыться от сырого дыхания осени.

Наконец, втиснулись в автобус. Пассажиры тесно прижали нас друг к другу. Во мне снова вспыхнуло желание. Чайка почувствовала, поняла его, взглянула на меня, и глаза ее возбужденно, обещающе заблестели.

– Ты хулиган, – сказала она. – Но мне это нравится.

Дворец Культуры, где Чайке в числе прочих поэтов надлежало читать стихи, являл собою утонувший в осени стеклобетонный корабль, чем-то напоминавший типовой аэропорт.

В вестибюле Чайку ожидала стая звонких знакомых, бросившихся на нее всей гурьбой, как только мы вошли. Это были, в основном молодые почитатели музы, шумные, неуемные, поджигавшие все на своем пути горящими восторженными глазами. Они буквально унесли Чайку за кулисы на своих вдохновенных руках, и я в одиночестве отправился слоняться по коридорам, так как до начала выступлений было еще минут двадцать.

На стенах висели картины местных художников, обожавших, как видно, свой край и ваявших исключительно океан, прибрежные скалы и яркие закаты. Были здесь и портреты капитанов, рыбаков с задубевшими, пропитанными солью и спиртом лицами.

Что говорить, конечно, мне не терпелось увидеть Чайку в новом, необычном качестве выступающей поэтессы. Но какое-то сложное чувство волнения, смешанного со страхом, ерзало внутри, не давало покоя. Я представлял себе воздушную, хрупкую Чайку в фокусе сотен глаз и не знал, как прозвучит ее голос со сцены, как примут ее зрители и чем может обернуться неудача.

Понять стихи Чайки, скорее всего, было непросто. Мир ее красок, ощущений и символов мог обрушиться, как ливень. Все ли угадают, что этот ливень сотворен из снов, фантазий и радуги между ними…

С высоты своего полета Чайка видела многое. И скорее всего, пела то, что видела. Но как к этому отнесутся те, кто внизу? Поймут ли? Оценят?

С таким чувством тревоги и волнения я пробрался в зал. Народу собралось довольно много. Температура моих опасений поползла вверх. Наконец, шум стих, и занавес из синего бархата поплыл в разные стороны.

Веселым, подпрыгивающим шагом вышел отутюженный ведущий и радостным голосом затейника объявил о начале вечера, в программе которого значились выступления бардов, поэтов, певцов, пляски и всяческое веселье для отдыха.

Но вот явился первый поэт и прочел зрелую, хорошую поэму. Я же, к своему удивлению и радости, узнал в стихотворце Гену из «Ласточки», который первым в этом городе вызвался мне помочь.

Зал благодарно зашумел аплодисментами. Две остроносенькие девушки рядом со мной так горячо били в ладони, что я понемногу начал успокаиваться. Потом прозвучало несколько славных песен местных авторов, и нудьга во мне совсем улеглась. Я уловил тональность вечера и подумал, что в этой аудитории светлые призраки стихов Чайки будут приняты как должно.

Наконец, вышла она. Издали совсем маленькая. Русоволосая Дюймовочка. Я попросил Наблюдателя поддержать Чайку, помочь и вдохновить. Но этого и не требовалось. В ней не было и тени растерянности или волнения. Казалось, она вообще не знает ни того, ни другого.

Чайка вышла к микрофону, словно из другого мира, и предстала перед всеми, облитая светом рампы, чтобы поведать об иной стране, измеренной ее собственными крыльями.

Она смотрела куда-то поверх зала и читала незнакомым мне голосом неизвестные стихи. Вдруг я услышал, как бьется мое сердце где-то в середине горла, потому что Чайка неожиданно раздвоилась. Одна ее половина, один эфирный слепок оторвался от дощатого пола сцены и взлетел над зрителями, другой же остался внизу, продолжая ровное стихочтение. А вернее – стихосозидание. Похоже, в те минуты я забыл, что легкие нуждаются в кислороде.

Смысл несложно сложных стихов Чайки заключался в том, что человек рожден для радости, а не для удовольствия, ибо радость – в отдаче, а удовольствие – в получении. Что знание в нас самих, а не снаружи. Что все свойства мира хранит и малая частица чего угодно, и если научиться слушать и видеть даже ничтожной долей, можно постичь тайны своих возможностей. А они безграничны. Бездонны. Как глаза рыб, полет птиц или цветение розы от начала до бесконечности.

Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 128