Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 81
Я в ужасе выдрал страницу, скомкал, выбросил в ведро. Вопрос: зачем я это делал? Ответ: не знаю. Все страницы дневника были пронумерованы; так велели на родительском собрании. После шестой теперь шла девятая. Я вооружился ластиком и красной ручкой, стал переправлять нумерацию – насквозь. Дошел до двадцать третьей, пролистал, поглядел на кривульки и следы подтирок, бросил это дело, сунул дневник в холщовую сумку и ушел бродить куда глаза глядят.
Глаза глядели на приморский парк с приземистыми туями; идей не было. На череду одинаковых бюстов героев войны; что толку. На дрипанные автоматы с газировкой и желтоватую бочку с квасом, три копейки маленькая кружка, кислый волнующий запах; ничего не приходило в голову. Описав нехилый круг, я уже возвращался к дому, как вдруг увидел плоский камень на краю канавки. Мощный, приплюснутый, размером с дедушкин портфель. Сколотый край приподнят, внутри, под сколом, углубление…
Дневник был завернут в целлофановый пакетик из-под хлеба, и отправился на сохранение под камень. Дома я сказал, что дневники собрали на проверку. А вернут когда? А в понедельник.
В четверг и пятницу я выходил на пять минут пораньше, делал крюк, воровски оглядывался, ощупывал тайник: на месте. И на обратном пути. И в темноте, перед сном. Сердце мелко металось, тарабанило в ребра; как только рука нащупывала холодную поверхность целлофана, колотье стихало. Что будет дальше? А что-нибудь да будет.
Дальше было то, что в воскресенье вечером рука наткнулась на сухой песок. Я не поверил, пошарил еще раз. И еще. Встал на колени, прямо в пыль, попытался заглянуть в непроницаемую щелку. Пустота. Дневник исчез. И это значит, что в школу идти бесполезно. На первом же уроке засекут, пошлют за дневником домой; уж лучше прогулять по-честному.
Дожди еще не начались, хотя небо над нашим мелким морем загустело. Путь был один: через речку, на левый берег, там армяне, им все равно. Сесть на песок, размотать закидушку, распутать крючки и грузила, поплевать на червяка, и давай бог удачи. Одним глазом глядеть на тот, на правый берег, не взбредет ли в голову знакомым прогуляться по бережку – и засечь тебя на месте преступления. Другим следить за натяжением толстой лески, намотанной на деревянную чурку. Вот глиняный комок на леске тихо вздрогнул: рыба пробует наживку; сердце екнуло. Вот комок зашкондыбачил влево, вправо и затрясся: ну, пора. Леска на секунду заскользила, легко, беззаботно, и тут же натянулась, сладостно потяжелела. Рыба на подсечке движется упруго, по косой; ты неторопливо тянешь ее к берегу, вселяя ложную надежду на свободу, чтобы плавно, но сильно выдернуть в последнюю секунду, плюхнуть на песок, прижать ладонью, и безжалостно вырвать острое железо из бордовой неприличной жабры, пахнущей чем-то скользким и свежим.
Ближе к обеду ты обречен собрать свой чудный улов, протянуть ивняк через жабры, сделать загогулину и отнести двух окуней, десяток красноперок, подлещика и карася – к помойке, чтобы скормить обнаглевшим котам с жестокими самодовольными глазами.
Вечером бабуля про дневник не спросила. Назавтра тоже. А в среду, покормив обедом и опуская тарелки в тазик с подогретой водой, внезапно окликнула: Пашуня? а чего? дневник – вернули?
Я распался на части, превратился в тень; отступать было некуда, пришлось отвираться.
– Нона Тимофевна больна.
– А шо с ней?
– Чи грипп, чи шо, не знаю.
В четверг и пятницу Ноне Тимофеевне поправиться не удалось. В понедельник бабуля поинтересовалась, чего это мой школьный пиджачок – да в рыбьей чешуе? Ответ (покушали воблы с Андрюхой) был принят; я стал гораздо аккуратней.
Тем временем погода начинала портиться; небо словно надувалось пузырями, мрачнело и выбрызгивало мелкий дождь. Среду и четверг мне пришлось провести на пирсе, под старой перевернутой лодкой; скорчившись, я читал учебник по природоведению, зубрил немецкий и старался ни о чем другом не думать. Дождь обтекал старое днище, сочился в щель. Спина болела.
Ноне Тимофеевне совсем не повезло. Она заразилась ужасной болезнью, хуже и опасней скарлатины; наш класс изолировали на третьем этаже; пока не закончится карантин, ни о каком дневнике не может быть и речи… Бабуля, как ни странно, верила. Господи, говорил я сам себе, какое счастье, что Нона живет у частников, за городом, и после уроков бежит на трясучий автобус, который ходит четыре раза в день; иначе бы давно попался.
На третьей неделе моего вранья лето окончательно сдалось. Раньше времени настала беспробудная сизая осень. Грязь выступила из-под брусчатки, как черные полоски под ногтями, в лодке стало мокро, холодно, и пришлось принять суровое решение по Ноне. Нет, она не умерла. Поправилась, дай бог здоровья, и больше ей ничто не угрожает. Но врачи приказали вынести из дому вещи, до которых она хотя бы раз коснулась во время заразной болезни, все без исключения, даже ее собственную кровать, и самодельные матрасы из овечьей шерсти, и темно-синее платье с белым кружевным воротником, и потертый чемодан с навесными ремнями, и все это сожгли на гигантском костре возле дома. Вся округа сбежалась смотреть. Пламя было до самого неба. В нем сгорели наши дневники.
– Что? все-все сожгли?
– Все как есть.
– Пашуня, посмотри-ка мне в глаза. Ты же привираешь.
Земля уходила из-под ног. Я собрал в кулак остатки сил, и глядя бабушке в глаза, сказал:
– Я не вру. Я никогда не вру. Ты знаешь.
Это было почти что правдой. До пятого класса бабуле и деду я не врал. Ни разу.
На глаза навернулись слезы. От дикого, нечеловеческого страха. И фантастическая ложь сошла мне с рук. Но бабулю мало было обмануть; впереди была школа.
После трех недель прогула, безо всякой справки от врача и без дневника я вернулся в класс. И тихо ждал расправы. Нона Тимофеевна вошла стремительно, с черным журналом подмышкой, с указкой наперевес; я сидел впереди, был немного простужен, и остро чувствовал холодный воздух, который она рассекала. На ней было темно-синее платье. С учительским воротником.
– Здравствуйте, товарищи. Прошу садиться. Начинаем проверку домашних заданий. Павел! ты с нами? мы рады! ты болел? чем? воспалением легких? поправился? насморк еще не прошел! долечись! уроки делал? а домашняя тетрадь с собой?
Домашняя тетрадь была с собой. А про справку Нона – и не вспомнила! Так я сделал гениальное открытие, которым часто пользовался в старших классах. Если тебя не было два дня, обязательно потребуют бумажку из районной поликлиники, с треугольной фиолетовой печатью. Если неделю – обойдутся запиской из дома. А если месяц или (лучше) полтора, никто ничего не спросит, и только будут жалеть: весь изболелся, бедный.
…Ближе к лету шестиклассник по фамилии Пинзенник, смуглый, тощий, с выщербленным зубом, насмешливо спросил меня:
– А ты, Паха, дневник не терял?
– Нет, не терял.
– Точно не терял?
– Да нет говорю! А чего?
– Да так. Значица, однофамилец.
– А с дневником чего?
– Тебе-то что? ты ж не терял.
И потом на долгие-долгие годы эта история стала моим проклятием, бредом, наваждением. Сколько раз мне снился в разных видах тот же самый сон. То Пинзенник приносит бабуле дневник; то я шарю под камнем рукой и натыкаюсь на тарантула; то из-за дневника меня возвращают в школу, и я, уже окончив институт, опять и опять прихожу в десятый класс, мучаюсь, решая математику…
Какое счастье, что это было так давно.»
✪ А где же котики? Котиков давай, котиков!
Разбейте ваш текст на фрагменты, не превышающие объем 100 знаков.
Предпримите новую попытку.
Предпримите новую попытку.
Предпримите новую попытку.
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 81
