Лязгнул последний замок.

Стойкий запах мочи, рык унитаза за перегородкой.

Ничуть не раздосадованный тем, что надолго заперт среди узких кроватей, тумбочек, скакнул по плешивому линолеуму, спугнув мирно скользившие по нему пушинки, к забранному железной решёткой окну.

Из окна открывался фантастический вид на прошлое!

Когда-то, не исключено, что во сне, он уже видел сверху эти серовато-охристые, подобные осыпавшимся фрескам, брандмауэры, эти деревья, воду, возможно, видел в каком-то другом ракурсе, при другом освещении, но чётко, объёмно, как сейчас, наяву – он обрёл свою точку зрения.

Под окном, под массивной больничной оградой, тускло блестела Пряжка, а дальше… С жадностью узнавания ощупывал глазами, словно слепой пальцами, мрачноватые кирпичные стены на травяном откосе, тополя, сбросившие пух в тёмную Мойку, чей покой, оставляя разбегавшийся волнистым клином след, смел потревожить только случайный катер; выгибался мостик с изваянием рыболова у узорных перил, бледное небо сползало с ржавых крыш, за крышами угадывались сомкнутый береговой фронт дворцов, простор сильной полноводной реки.

И вот уже зарозовевшее небо меркло, мерцало…

И стучало в виске: только б успеть, успеть!

Вскипая от нетерпения, заряженный тайным знанием, теснимый изнутри образом романа, который, вызревая, разрастаясь, рвался на свет, он видел уже написанное, видел вполне отчётливо – все восторги и тревоги, все слова и пространства, увязались композицией, озаряюще сверкнувшей в путанице сомнений, пока вели по длинному коридору.

Но сначала, прежде, чем записать увиденное, он запоем, будто книгу, открытую сразу на всех страницах, перечитывал город на сезонном излёте лучшей его поры.

Догорали белые ночи.