– Ну все, хватит! Возвращайся! – обернувшись, сказала она.

Мальчик притворился, будто пошел обратно в деревню; сделав несколько шагов вперед, она опять оглянулась и увидела, что мальчик шел по ее следу.

– Я же сказала тебе, возвращайся! – крикнула она и пошла дальше. Потом снова обернулась – ребенок еще бежал за ней. – Что я тебе сказала?! – в этот раз сердито прикрикнула она.

Мальчик сразу же поник, повернулся и пошел назад. Однако тут же оглянулся.

– Уходи! – не двигаясь с места, грозно приказала, и ребенок, словно испугавшись, бросился бежать в сторону деревни. ″Должно быть, сейчас он точно уйдет″, – понадеялась она.

Заметив идущий автобус, побежала к шоссе, но оглянулась: вдалеке опять маячил мальчик. Автобус затормозил и остановился перед ней, но тут она замешкалась с посадкой.

– Вы садитесь или нет?! – услышав упрек водителя, села. Заняв место в автобусе, увидела, как смотревший в землю ребенок, отбросив шапку, изо всех бросился бежать за автобусом. Он кричал:

– Ну останьтесь хотя бы еще на одну ночь! И потом уедете!

Автобус завелся и тронулся прежде, чем мальчик достиг его.

Кажется, это было летом. Она сидит за спиной у дяди и прислушивается к шагам идущих впереди мамы и Сухэ и все время трет глаза тыльной стороной ладошки, наверное из-за того, что солнечный свет, пробивающийся сквозь сосновую хвою, сильно режет глаза. А может, это было даже поздней весной. Может быть, вовсе не из-за солнечного света тогда жмурилась, возможно, это из-за маминой такой воздушной голубой жилетки, а может, из-за слегка выглядывающей из-под жилетки маминой кожи цвета тыквы-горлянки.

Как она горячо желала, чтобы горькое и до смерти пугающее чувство брошенной и ненужной матери навсегда сгинуло в небытии и больше никогда не возвращалось! Чтобы оно навеки покинуло ее, чтобы даже путь к нему зарос лесным мхом и затянулся паутиной, чтобы больше никогда оно не напоминало о себе.

Они шагали все по заснеженной горной тропинке с тяжелой ношей на душе. Мама заговорила:

– Как ни крути, а важно устроить свою жизнь, поэтому и уходим… – Мама не договорила и оглянулась.

Из-за дядиной спины она не видела, куда точно был обращен взгляд мамы, крепко сжимавшей руку Сухэ, то ли на дядю, то ли на нее – глаза матери, как полоумной, суетливо бегали из стороны в сторону и так и не задержались на ней.

– С сегодняшнего дня эта малышка – моя дочь. Не беспокойся и не приходи больше за ней. – Дядя сердито насупился и замолчал, и еще крепче прижал руками у себя на спине. – Грешная твоя душа… Возвращаться сюда будет тяжело, но ты так захотела, поэтому терпи… – Дядя остановился. – Не говори ничего. Забудь это место и живи.

Мать и Сухэ постепенно стали удаляться от них. Как только на горной тропе воцарилась тишина, она стала упираться ногами в дядю, пытаясь вырваться из крепких, как веревка, рук. Но, как бы ни рвалась, дядя не отпустил ее, как бы ни кричала, ни мать, ни сестра даже не обернулись.

– Не уходи! Не уходи! – вырвавшийся из глубины души вопль был обращен вовсе не к матери. Она звала сестру во весь голос, с плачем и рвотой, с выступившей белой пеной на губах:

– Сухэ! Не уходи!

Когда в конце концов мать и сестра скрылись за гребнем горы, извиваясь на спине дяди, ухватилась за его уши и обмаралась прямо в штанишки.

Даже сейчас помнит эти сильные дядины руки – чем больнее била ногами дядю, тем сильнее они сжимали ее.

Она посмотрела в окно автобуса – мальчик лежал, вытянувшись на дороге.

У нее навернулись слезы: ″Счастливого пути, мама! Если я в чем и виновата перед вами, так это в том, что у меня не было счастливого детства″.

Хлынули слезы, и живот жутко заурчал вновь.

– Остановите! Прошу вас, водитель, притормозите! Мне срочно надо!

Она выскочила из автобуса и быстро сбежала вниз, на обочину. Водитель, ничего не понимая, посмотрел ей вслед:

– Ну и дела! Совсем уж взрослая, а… – Он кашлянул, поддал газа и уехал.

Казалось, что она вот-вот умрет от рези в животе, но, как только присела, приступ отпустил. Придя в себя, стала снова подниматься к шоссе по вязкой обочине, растерянно смотря на бегущего к ней по раскисшей дороге мальчика с непокрытой головой».

– Сестренка, ты спишь?

Молчание.

Всему причиной снегопад

Утром, не дожидаясь, когда мать скажет принести воды для умывания, Ынсо набрала воды и вылила в тазик, стоящий перед Ису. По его заплывшим глазам, по помятой от вчерашней выпивки физиономии было видно, что он до сих пор еще не отошел от похмелья.

– Я вчера ночью плакал? – спросил Ису у Ынсо.

– А что, не помнишь?

– Совсем ничего не помню. Но вроде немного всплакнул, не больше…

– А помнишь, как ты мне читал?

– Я?! Я тебе читал?! – удивился Ису, не веря словам Ынсо. – Что ж это так голова-то болит?! – пробормотал он и окунул голову в тазик.

В воде бритая голова еще сильнее посинела и напоминала чем-то сегодняшнее небо, затянутое снежными тучами над крышей дома. Его вены на голове за ухом от напряжения вздулись.

– Ты раньше никогда так не приезжала…

Подержав лицо в воде, Ису, видимо, вспомнил, как прошлой ночью читал книгу. Приняв от Ынсо полотенце, как-то глуповато улыбнулся. Темная тень от гор набежала на улыбающегося парня, отчего его бритая голова посинела еще сильнее, словно от холодного ветра.

– Зачем ты обрился наголо? Я видела, что другие подстриглись только сзади и с боков, а челку оставили.

– Я это специально – еду же на перевоспитание, на закалку души и тела.

Ису было не до смеха, он шутил через силу – рот искривился. Ынсо поняла все: ″Дурачок″, – и, делая вид, что хочет вытереть его полотенцем, погладила по бритой голове. На самом деле так хотелось не просто прикоснуться к его голове, а крепко-крепко обнять своего широкоплечего брата. Для Ынсо он все еще был маленьким четырехлетним ребенком. Так будет продолжаться всегда – даже если Ису женится на девушке по имени Чонхе, которую так страстно звал ночью во сне, даже если и его сын получит повестку в армию, – для Ынсо он по-прежнему будет оставаться четырехлетним ребенком.

Ису был первым человеком, благодаря которому в Ынсо зародилось чувство собственности. В детстве она всегда носила его на спине, отчего там высыпала потница. Когда кто-нибудь хотел снять мальчишку