– Рыбки какие у вас живучие, – сказал я официанту, – по пять раз за вечер на сковородке бывают.

Он понял, что я понял. Принёс бутылку вина, поставил предо мною:

– Маладец! Только миного слишком чересчур видишь.

Это Сочи, ноябрь 71‑го. Да, было. Вечером, после ресторана пошёл к морю. По причалу неосторожно зашёл далековато. Шторм, свежесть ветра, брызги. А одна волна так ударила, что сшибла с ног. Господь сохранил – ухватился за перила. В гостиницу вернулся мокрёхонек.

ПИСАТЕЛЬСКИЕ РИФМОВКИ. Писатели, поэты рады как дети поездкам: они встречаются после разлук, они убеждаются, что они всё те же, так же любят Россию, так же преданы русской словесности. Конечно, седеют, лысеют, конечно, пакетики с лекарствами от заботливых жён становятся потяжелее, чем три года назад, но они шутят, они оставляют заботы, радуясь краткому отдыху от нервной жизни.

В Екатеринбурге нас со Станиславом Куняевым поместили в гостинице на окраине, название не помню, но очень уютная, всего двухэтажная. Пошли что-то купить к ужину и заблудились. Долго петляли, но вышли. Стас сказал экспромт: «Старик, ты был как мой Вергилий, а я как твой суровый Дант: всю ночь бы мы с тобой бродили, нас вывел к свету твой талант».

Утром я встал, ходил к окраинным старым домам, всё мне тут нравилось, вернулся к Стасу. Он, проснувшись, – вот поэт – сообщил новую редакцию вчерашнего стиха, вспоминая наши блуждания меж домами, машинами, магазинами, детскими площадками, мотоциклами: «Ты был как мой Вергилий, а я как мрачный Дант, всю ночь бы мы бродили, когда б не твой талант». То есть энергичней и короче.

День прошёл обычно: встречи, выступления. Я показал Уральский университет, в который поступал в 58‑м году. Стас предложил поместить на нём доску с надписью: «Тут полстолетия назад абитуриент такой-то был не принят…»

– …но очень теперь рад, – закончил я. Ещё бы не рад. Представь некролог: Окончил Уральский университет имени кого? Ельцина. А перед входом памятник кому? Свердлову. Его краской мажут, мочатся на него, пока не падает.

Ещё мы, конечно, стояли в храме Царственных страстотерпцев. Собирались идти через два дня на Крестный ход их памяти.

А пока вернулись в гостиницу. Очень она нам нравилась.

В Перми в это время был поэт Анатолий Гребнев. Он, оказывается, дежурил в своей областной психиатрической больнице. Сообщил ему по мобильнику, что мы с Куняевым недалеко. Станислав, именно с него началось состязание, сказал:

– Продиктуй ему: – «Мы видели в жизни немало, наш путь в вековечной пыли. Мы только что в сердце Урала бокал за тебя вознесли».

Гребнев мгновенно ответил: «Я пью один, а вы вдвоём. Ну что ж, судьба, ещё нальём». Через две минуты: «В тайге пермяцкой, пьяный в лоск, услышал с радостью Свердловск».

Не успел записать, опять телефон. Толя:

– Налить пора за сыновей. Да будем мы за них спокойны, деяниям отцов достойны: Владимир, Гриша и Сергей.

Я сочинил элегическое, учитывая, что Толя первоклассный гармонист: – Сыграй нам, поэт, на трехрядке, стаканы наши всклень полны. Сидим, отринутые Вяткой, её воспевшие сыны.

– С чего это вдруг вы отринуты? – вопросил Стас. – Нет, родиной вы не покинуты, не то, что я своей подругой. Ты понял, кем? Моей Калугой.

Тут к нам пришёл Александр Кердан, человек обстоятельный, полковник, руководитель уральских писателей. Мы сообщили об этом Толе: «Послушай, Гребнев, мы втроём опять твоё здоровье пьём. А где твои аплодисменты, мы все уже твои клиенты. Раз вдохновение на гребне, звони нам чаще, Толя Гребнев». Он ответил тут же: «Я знаю, что такое Стас, друзей он в жизни не предаст. Пиши, пока я не забыл, как я Куняева любил. В стихах и в жизни и в вине он был всегда опорой мне. А Кердан вам в награду дан, силён и крепок как кардан».

– В нагрузку, – поправил Стас.

Тут и Кердан отличился:

– «Я пью за то среди Урала, чтоб жил получше мой народ. Чтобы друзья не умирали, не пропуская мой черёд».

Не успели мы развернуть обёртки деликатесов, принесённых Керданом, как вновь телефон:

– Записывай: «Работал долго я хирургом. И верным скальпелем, друзья, Свердловск от Екатеринбурга давным-давно отрезал я».

Я записывал, вслух повторяя, и спросил:

– Отрезал или обрезал?

– Да, рифмы – сучки, вот беда, порой заводят не туда, – рифманул Толя.

– Диктуй ему, – приказал Стас: «От СвЕрдловска ответ прими: ты думаешь – живешь в Перми? Над Пермью, дорогой наш друг, витает Молотова дух». – Это Стас напоминал, что Пермь долгое время носила имя большевика Молотова (Скрябина), вятского уроженца.

У нас было полное ощущение, что мы сидим за столом все вместе. Лишь бы денег в телефоне хватило. Их-то могло хватить, но уже мигал сигнал предупреждения, что аккумулятор разряжается. Толя диктовал:

– Друзья, мне с вами хорошо. Глаза защурю, да ошшо. В глухом неведомом краю заочно-очно с вами пью.

Кердан резко ввернул штопор в твёрдую плоть пробки и рванул. И… оторвал ручку штопора. Бутылка полетела со стола. Её, на лету, поймал Стас. Тут уже и я, чем горжусь, сказал экспромт:

– Вот вам продукт моей строки, весьма хвалю себя за это: просчёт полковничьей руки исправлен был рукой поэта.

Конечно, не выдержал, набрал номер Толи и похвалился стихом. Но где мне до него: он тут же:

– У психиатра день неярок, живёт он без акцизных марок: нет ни водяры, ни вина, как будто наша в том вина. Но есть спаситель верный наш – це два аш пять це два о аш.

– То есть спирт, – сказал я друзьям, будто они этого не знали. – Отвечайте.

Но уже трещал мобильник:

– Пиши, я переделал: – На гребне древнего Урала за русских пили мы немало. Враги, учтите термин наш: це два аш пять це два о аш.

– Его не добить, – в отчаянии сказал Стас. – Передавай! – приказал он мне как связисту: – Стихи нам посылать не