Будто всё в мире собралось именно сюда, образуя берега этой купели христианства.

В каюте. Не образ предо мною, а я пред образом. Свет на иконе, отражаемый от бегущих волн. Образ, и без того живой, оживает ещё более.

ДВЕ ФРАЗЫ. Поразившие меня, услышанные уже очень давно. Первая: человек начинает умирать с момента своего рождения. И вторая: за первые пять лет своей жизни человек познаёт мир на девяносто восемь процентов, а в остальное время жизни он познаёт оставшиеся два процента.

Гляжу снизу, из темноты, на освещённый солнцем купол церкви и думаю: а что же я познал в этих двух процентах? Мир видимый и невидимый? Его власть надо мной и подобными мне?

Всё-таки двух процентов маловато.

ДАВНО СОБИРАЛАСЬ прийти к нам гроза, издалека посверкивала и погромыхивала и вот – подошла. Но уже ослабевшая. Наступает с запада на восток. С нею тащится дождь, скупой и холодный. Гром скитается под небесным куполом, ищет выхода из него. Гром подхлёстывают плётки молний. Но не находит, умолкает, собирает силы. Опять начинает греметь и ходить по небу, всё ищет место для выхода в потустороннее пространство. Которое и непонятно и неотвратимо.

МИР ВО ЗЛЕ лежит. Вот тоже привычная фраза. Да кто ж его клал в это зло? Сам, как боров в лужу, улёгся и хрюкает. Я бы и такого любил, если б он понимал, что надо вставать. Нет, доволен, хрюкает.

Любить не могу пока, но уже всё-таки жалею. Нам же тяжелее, чем первым христианам: в аду живём. А они не причащались, пока не было видимых знаков схождения Святаго Духа на Дары.

ТАМАНЬ, ТАМАНЬ. А, может быть, и в самом деле не надо больше ездить в Тамань. Может, и права Надя: «Я не хочу в Тамань, я там буду всё время плакать». Может, и мне пора только плакать.

Тамань – самая освещённая в литературе и самая неосвещённая в жизни станица. Во тьме Таманской я искал дом, где меня ждал Виктор Лихоносов. Меня облаяли все таманские собаки, да вдобавок чуть не укусили, да я ещё и чуть не выломал чей-то близкий к ветхости забор, зацепившись в темноте обо что-то. Стал падать, но почуял, что опёрся на что-то живое, которое шевельнулось и произнесло: «Мабуть, Микола?» Мы оба выпрямились. Я разглядел усатого дядьку, который держался за забор, и спросил его, где такой-то дом на такой-то улице? Казак был прост как дитя природы: «Пойдёшь от так и от так, трохи так, и зараз утуточки». Давши такую директиву, казак рухнул в темноту, повалил забор и исчез. Для семьи до утра, для меня навеки.

А я-то, наивный, считал, что знаю Тамань. Я тыкался и от так и от так, и бормотал строчку из лихоносовской повести: «Теперь Тамань уже не та». То вспоминал студенческие стихи первого года женитьбы: «Табань! Вёсла суши! Тамань – кругом ни души. «Хочу вас услышать, поэт». – Кричу. Только эхо в ответ. К другим гребу берегам, к родным, дорогим крестам. Нигде не откликнитесь вы, к звезде не поднять головы. Не новь к отошедшим любовь, но вновь на ладонях кровь».

Тамань, Тамань, как ты велика в моей судьбе, как высоко твоё древнее небо! Ничто не сравнимо с тобою. Вот литература! Разве хуже другие берега полуострова, разве не наряднее другие станицы, разве нет в них контрабандистов, да вот только не побывал в них поручик Тенгинского полка.

Ах вы, рабы Божии, Михаил и Виктор, за что ж вы перебежали мне дорогу? Разве не больше у меня прав писать о Тамани? У меня же и жена и тёща таманские, а вы – птицы залётные. Один написал, другой влюбился в написанное, да и сам написал. Да и так оба написали, что после вас и не сунешься. Классики – это захватчики. Был в Риме. И что написал? Ничего. Почему? Потому что до меня побывал Гоголь.

Но спасибо Лермонтову: Тамань для меня не тема для литературы, место рождения нашей семьи.

ПЕРВЫЙ МИР И ВТОРОЙ МИР. Первый мир, допотопный, вышел из воды и потоплен водою. Омыт от грехов. Второй мир, послепотопный, накопил и свои грехи. Хотя Господь дал послепотопным людям возможность в Крещении освобождаться от первородного греха. Более того, послал Сына Своего на Крест за грехи мира. И что дальше? А дальше люди использовали данную им свободу воли для движения в ад. За это мир тоже мог бы быть потоплен, но Господь сохраняет его на День Суда. На огонь. Всё в нашем мире сгорит, останется золото и серебро. Увидят люди блеск серебра, подумают: вода, кинутся. А это серебро. И будут издыхать от жажды. Увидят жёлтое, подумают – хлеб, а это золото. Иди, отгрызи от него.

Будут искать смерти, а смерти у Бога нет. Будут просить горы: падите на нас, а смерти не будет.

А на что мы надеемся? На все про все вопросы бытия отвечено.

Кто виноват? Мы сами. И порядочный человек так и думает.

Что делать? Спасать душу. То, что делали те, кто спасли её. Мы же уверены, что погибшие за Христа, за Отечество спасены.

А как думать иначе? Если небо совьётся как свиток, в трубочку, если железо будет гореть как бумага, то разве уцелеет в таком пламени дача, дом, рукопись, норковая шуба, айфон, персональный самолёт.

Ведь так и будет. Говорил же Лот содомлянам, предупреждал. Говорил же Ной перед потопом, строя ковчег. Кто послушался? Ну и получили должное.

ДАЖЕ И НЕ ЗНАЛ, что Герцен сказал, что в Америку стремятся те, кто не любит свою страну. А Пушкин чётко определил Америку как страну совершенно неблагодарную. А вот и американка Айседора Дункан: «Америка – страна бандитов. Американцы сделают что угодно за деньги. Они продадут свои души, своих матерей и своих отцов. Америка больше не моя родина».

КОЛХОЗ «КОММУНАР» был передовым в районе. Стариков и старух брал на содержание, обеспечивал продуктами, дровами, ремонтировал жильё. Обучал в вузах выпускников школ, платил им стипендию. Имел свои мастерские для ремонта тракторов и комбайнов. Урожаи зерновых, картофеля, надои, привесы – всё было образцовым.

И вот – нахлынула на Русь гибель демократии. И вот – болтовня о фермерстве, и вот – вздорожание