Я обращаюсь к вам, имея в виду истинный гений, который снисходит, словно дар небес, поцелуй Бога, я говорю о гениальности, осеняющей избранного в самый момент его рождения. Гениальности, выделяющей из бесцветной толпы, ставящей ее обладателя на невидимый пьедестал и заставляющей с трепетом и слезным восторгом преклонить голову каждого, кто явился ее свидетелем. Гениальности, которая на первый взгляд не стоит своему обладателю ничего и часто не осознается им в полной мере, которую он порой даже не замечает, считая себя заурядным и разве что немного даровитым. Кстати говоря! – Торп поднял вверх палец. – Это и есть первый признак подобного дара – неспособность распознать его в себе. Вот о какой гениальности я говорю. Верите ли вы в подобное? Вы, Чад, и все остальные. – Слова его звонким эхом разнеслись по классу, и на мгновение в нем стало тихо.

Голос Чада нарушил тишину:

– Я из тех, кто верит в трудолюбие. Для меня это более доступное понятие.

По губам профессора Торпа пробежала улыбка, которую он не счел нужным скрыть.

– В этих словах есть резон. Продолжая вашу мысль, соглашусь: трудолюбие ведет к мастерству, а мастерство может быть принято за гениальность. Мир знает много примеров. Леонардо да Винчи, пожалуй, самый яркий. Вспомните его ранние работы и собственное удивление в момент их созерцания. В ранние годы да Винчи писал из рук вон плохо, но в какой-то момент что-то произошло, и он превратился в гения. «Его возвысил упорный труд», – скажут одни. «Его дар расцвел», – возразят другие. Как бы то ни было, он прекрасный пример того, о чем говорит Чад. Был ли он рожден гением или в гения его превратила настойчивость, решите этот вопрос для себя сами. Но очевидно, что да Винчи был предан искусству, а подобная практика, как известно, хорошо окупается. Однако природа гениальности – это нечто другое. Передайте-ка мне книгу, – внезапно прервался он, обращаясь к аудитории.

Кто-то из студентов поднялся, взял со стола увесистый том, подошел к лестнице и протянул его Торпу. Это оказался каталог художников, перечень наиболее значительных имен в изобразительном искусстве, который Торп открыл на закладке и продолжил:

– Я совершенно точно уверен в том, что никто из ныне живущих и живших в прошлом – талантливых, но, увы, не гениальных творцов, не был по-настоящему честен с собой. Я допускаю, что слава и успех, рано или поздно нашедшие некоторых счастливчиков, похожих на вас, хоть и могли вскружить голову и доставить определенное удовольствие, но все же не шли ни в какое сравнение со спокойной уверенностью истинного гения. – Торп бросил красноречивый взгляд на книгу. – Да, проблески гениальности находятся у творческих людей, случались они и у вас, накатывая приступами, вспышками озарения, потоковым творчеством. Не так ли? Моменты, когда вы наслаждаетесь тем, что делаете, когда азарт всецело завладевает вами, а воображение опережает кисть, и она порхает по холсту, словно вы дирижер и все в этом мире подчиняется вашей воле. Вы должны знать, о чем я толкую, равно как и тот факт, что подобное состояние не может длиться вечно, что оно похоже на щекотку, возведенную до пытки, как будто кто-то дразнит вас, позволяя ощутить, кем вы могли стать, но не сумели. И только сильнее позволяет почувствовать всю бесплодность попыток приблизиться хоть на сотую долю к величию, которого вы лишены и к которому беспрестанно стремитесь, сами того не осознавая. Выражаясь кратко: в глубине души каждый, кто обладает тем или иным талантом, пусть даже и выдающимся, все же мечтает безраздельно владеть Гением. И что самое печальное – каждый такой несчастный приговорен навечно раз за разом ударяться о стену тщеты и никогда не достичь желаемого.

Он оглядел притихший класс и удовлетворенно улыбнулся.

– Но пока вы остаетесь в блаженном неведении, и это хорошая новость для вас. Что ж, хочу проиллюстрировать свои заявления. Я назову одно имя, а вы скажете, что вам известно об этом художнике. – Он заглянул в каталог, но скорее для вида, очевидно, он знал, о ком говорит. – Его зовут Оскар Гиббс, – произнес профессор Торп, и его громкие слова повисли в воздухе, не найдя отклика ни в ком из присутствующих. – Кто-нибудь? Заставьте вашу память работать.

Чаду пришлось разделить напряженную тишину с однокурсниками, он тоже не мог вспомнить, слышал ли это имя или оно только кажется ему знакомым. Может быть, это какой-нибудь молодой художник или просто неизвестный автор пары десятков дурных картин? Но сколько бы он ни пытался, ничего в его памяти не давало подсказки, он не знал, о ком идет речь, и испытал досаду от того, что не может взять реванш за неудачный диалог с Торпом. Но тот, кажется, забыл про Чада, наблюдая за растерянными студентами, забавляясь игрой, из которой каждый желал выйти победителем. Очевидно, это оказалась игра в молчанку.

– Не волнуйтесь, если не можете вспомнить, – не без удовольствия успокоил профессор разволновавшихся студентов. – Вы не обязаны знать его имя, хоть оно и довольно известно в узких кругах.

Торп поправил очки и на какое-то время замолчал. Он умел держать паузу, другие преподаватели не могли сравниться с ним в этом навыке; вот и сейчас, задумчиво возвышаясь над классом, в рассеянном утреннем свете, с увесистым томом в руках, профессор казался воплощением сдержанности и достоинства. Наконец он поднял голову и с легкой грустью изрек:

– Есть что-то символичное в том, что имя Оскара Гиббса не отпечаталось в вашем сознании, а ведь я упоминал его еще на первом курсе, когда мы разбирали ар-брют[4]. Никто из вас не помнит его, но не беспокойтесь, в этом нет ничего удивительного. Само имя этого человека, словно печальная тень, проявившаяся всего на миг, проходит мимо, прячась от самого себя и теряя очертания при попытке удержаться в памяти. Что ж, я рад, что сегодня нам довелось вспомнить его. Оно принадлежит носителю уникального дара, поверьте мне на слово, этот человек – настоящий самородок. Вот каталог, куда золотыми буквами должна быть вписана его фамилия, но что же это, я смотрю на список, какая странность – между Гётри и Гильдебрандом я не вижу фамилию Гиббса! – Голос Торпа надломился,