– Привет! – почти крикнула она, спуская каблуки по лестнице в подвал. Подвал исполнялся особым смыслом – будто не по лестнице спускалась, а в себя, глубже и гуще.
– Здравствуйте, – ответил Гранкин, весь как-то подобравшись и выпрямившись. – Я уже думал, что вы не придете.
И глаза его голубейшие подсветились, и зубы желтоватые кинули блик, и уставшие складочки стали отголоском взрослой мужской харизмы.
– Простите, у меня был такой секс, что я о времени забыла вообще.
И снова ничего на него не работало – он только очки поправил, блокнот вытащил.
– А как самочувствие? Вы сказали, что таблетки отменили…
– Да потому что невозможно было на колесиках. Говорю же, вы попробуйте колес бахнуть, а потом весь день дрочить. Все что можно и нельзя сотрете себе, и ничего не получится.
– Чувствительность снизилась, значит. Написали бы, подобрал бы другие лекарства.
– Ой, да все они… Неважно, короче, у меня то съемки, то стримы… Секс вот был, считайте, только что. Прикиньте, просто парень написал, а я думаю, ну почему нет? Ну когда такая весна еще будет, а? Нормальный март. А не как обычно. Вам не кажется, что все стало тоньше и звонче?
Гранкин хлебнул пива, и Слава, почувствовав вдруг, какой сухостью стянуло горло, тоже широко глотнула из его бокала. Веселые пузыри прохладно закололи язык.
– Что вы имеете в виду? А что стало тоньше и звонче?
– Ну знаете… Блин, я как будто родилась заново. Я такой легкости со школы не чувствовала, когда булимичила. Вот тот момент, когда тебя прям херовит, ты вот-вот пидорахнешься прям на пол и там останешься, но тебе так хорошо. И ты такая красивая, такая вся тонкая, такая девочка-девочка, и пульс под сто писят, и башка взрывается просто от дофаминов всяких. И еще мир очень яркий. Вот капля летит – и ты, как эта капля, летишь и светишься. Вот с мужиком трахаешься, и понимаешь, что вот ну никто в мире никогда ему так хорошо не делал, потому что ты вот одна такая во вселенной.
– Вы сказали, не было такого раньше? – Гранкин залез пальцами под очки и потер переносицу.
– Ну чуть-чуть было, когда я в первый раз пришла и тоже не спала. Но не так. На таблетках вообще уныло стало, а без них вернулось. И я поняла одну штуку… Вы возьмите себе еще пива, я расскажу.
– Поощряете мой алкоголизм, – рассмеялся Гранкин.
– А я не доверяю врачам, если они не алкоголики. Значит, хреновые врачи.
– Не боитесь, что я чего-то не того вам назначу?
– Техника пьяного мастера. Тут, знаете, как в сексе. Доверять надо.
И так он сидел со своим пивом, разглядывая кромку почти совсем осевшей пены и иногда – каждый раз внезапно – заглядывая в глаза. Записывал что-то в блокнот, по краям содранный до мяса. Поправлял уставший, примятый воротник рубашки, постукивал по столу. А у Славы во рту слова перекатывались и булькали, будто она задыхалась ими.
Она говорила как есть – вокруг все было такое тонкое, хрупкое, бабочковое, что лгать и рисоваться стало страшно.
Мелкая Слава узнала, что Боженьки нет, – а в двадцать один годик встретила его лично. Это было теплом – не чужим и не собственным, не внешним и не внутренним, а всеобъемлющим, всепоглощающим. Бог, конечно, не был парнем, случайным вечером написавшим девочке в интернете, – Бог был воздухом, самой тканью пространства, чем-то непознаваемо огромным и очень женским. Она не слышала, но чувствовала – это она такая одна-единственная, это с ней Он говорит только ей понятным языком. Раньше у нее не было ничего – все какое-то шатко-валкое, невнятное. Непонятая Москва, дешевые трюки на камеру, навязчивая одержимость телом и пищей. А теперь все слепилось в одно, образуя выкристаллизованный смысл.
– Знаете, люди вообще очень грустные. У нас нет счастья – мы одни рождаемся и одни умираем. Жестоко, вам не кажется? Заставить людей быть такими одинокими и вложить в них желание быть с кем-то.
– Пожалуй, жестоко.
– И я поняла наконец. Это я могу решить эту проблему. Только я. У меня как бы миссия – отдавать любовь, которая из меня хлещет, и больше ни у кого ее нет. Секс – то же, что любовь, только сильнее. И тут, понимаете, не в том даже дело, что я красивая и хороша в постели, это что-то… ну как бы высшее. Понимаете?
Гранкин кивнул тяжело и медленно.
– Вот. Я поняла, что в этом смысл. Я должна приносить любовь, потому что Бог любить уже устал и не может сам. – Слава обвела пальцем кромку бокала, и под кожей тихонечко засипело стекло. – Я даже сюда пришла без белья. Посмотрите под стол.
– Да я верю.
– Нет, посмотрите.
– Может, не надо? – Гранкин снял очки. – Это не очень профессионально.
– Посмотрите. Иначе я встану и подниму юбку.
И он, конечно, нагнулся под стол – но, конечно, зажмурился.
– Чувства и эмоции – это очень важно, – начал Гранкин, вернувшись. – Но так можно и выгореть. Вы устали, наверное?
– Ну чуть-чуть есть такое.
– Мыслей много, да? Голова тяжелая?
– Как будто так много в ней никогда не было.
– Вам надо успокоиться и замедлиться. Может, вам успокоительных выпить?
Гранкин отсчитал двадцать миллиграммов «галки»[3] – четыре белых кругляша капнули на ладонь из блистера. Слава не спрашивала – закинула в рот махом и подняла бокал.
– Только пивом не запивайте на всякий случай. У меня где-то была вода…
Если бы Гранкин не пил, ему, может, и было бы страшно. Слава не чувствовала ни времени, ни холода, ни объективной реальности в принципе – говорила быстро-быстро, шумно глотая воздух, неочевидными связями соединяла темы, отвечала невпопад. Внутри у нее гудел и грелся моторчик аффективного психоза – и Гранкин такое видел уже, только в отделении, а не в дикой природе.
– Давайте я вызову вам такси. Поспите, успокоитесь немножко, завтра приходите на консультацию. И еще – куртку мою возьмите. Там плюс два.
– Мне не холодно, – ответила Слава. Ногти под облезшим лаком у нее были синие. Через блузку, застегнутую не на те пуговицы, торчали соски.
– Возьмите. Мне так спокойнее будет.
Так она уехала – невысокая, в чужой куртке, совсем прозрачно-тонкая, пахнущая сигаретами Гранкина. Он допил пиво в несколько больших глотков и быстро, чтобы не успеть совсем замерзнуть, пошел к метро.
– Бросайте, девочки, домашних мальчиков, а не колеса, – рассмеялся Сергей Викторович, когда уже снова сидели на кухне. – Да чего ты такой загруженный? Сейчас таблетки подействуют, она уснет спокойно, а потом в женское к нам попробуем положить. Чего грузиться?
Гранкин был в своей нелюбимой стадии опьянения – когда весело уже не было, а мозги, застрявшие в клинике, шипели.
– Просто тревожно за нее.
– Одно слово – молодой врач. Совет тебе, Гер, – оставляй работу на работе, даже если она стучится к тебе домой.
– Будто вы так умеете.
– Нет, конечно. Просто умничаю. А вебкамщица твоя не помрет. Нравится она тебе? Куртку отдал, джентльмен.
Никогда ему не нравились такие девушки. Сопливая школьная любовь, с которой расстались по телефону, потому что Гранкин – книжный дрочила и ни черта дальше учебников не видит, и та была мягкая, круглолицая.
– Нет, пациентка же. Просто жалко ее, вылечить хочется. Она же, ну, знаете… очень несчастная.
– Вот поэтому я и говорил: ни ногой в женское. У всех одно и то же. Все у вас принцессы в беде, все котята холодные с улицы. А она не принцесса, Гер, она сумасшедшая. Класть да следить, чтобы таблетки не бросала, а не эти сопли.
Она позвонила – часам к двум ночи, когда Гранкин был едва живой, но не сдавшийся. Сергей Викторович поднял брови, как бы спрашивая, что случилось. Гранкин одними губами
