Есть ли и там, в детстве, тяжесть? Во всяком случае – томление. Если ребенка (досознательного) наказывают, он плачет не от обиды и не от боли, но – от неведомого, за которым маячат люди, предлагающие дать неведомому свои объяснения. Это роса пробуждения, в которой неизбежно отразился мир – он ее и выветрит. Он научит ее не быть. Возможно.

Сон пересказывать не стоит: во-первых, он неинтересный, а во-вторых, в пересказе улетучивается повторно. Как Бог. Уместнее его переслать Фрейду, в чьей фамилии, кстати, есть нечто испаряющееся.

34

Вспомнил я грехи, свой состав хитрящий,

все унынья дни, все измены ночи,

и не мог заснуть, в черноту тараща

бедные очи,

справа за стеной сын с женою спали,

за двенадцать лет непрерывной распри

ни умнее мы, ни смирней не стали,

желчнее, разве,

в детстве человек – человек, в дальнейшем,

грешный, лебезит, и скорбит, и стонет,

чтобы стала смерть на подходе к ней же

тем, чего стоит

он, понятней все и тоска, и немощь,

жадность, хорошо, к жизни пропадает,

гаснет пусть земля, засыпаю, небо ж

пусть рассветает.

Пусть, конечно.

Стихи положены на музыку Горация, но отвлекающий маневр не спасает их от невыгодного в поэзии прямоговорения.

Написано в худшие времена – таковыми были для А. начало 80‐х, когда личный распад совпал с началом вялого умирания страны. А. видит вокруг себя скучный воздух. Погасший. Бледно-зеленый. Смертный. Тленный. Слабый. Анемичный. Видит, как люди с хорошим запасом жизнелюбия его загоняют в квартиры и, отогревая, наделяют естественными, хотя и не природными качествами здоровья и теплоты. Не о природном воздухе речь. О надышанном.

А. видит, как частная жизнь более не тяготится и не вдохновляется совестливой зависимостью от страны, как снятие этой зависимости происходит не намеренно, не вследствие, допустим, отвращения к идеологии, но по причине переориентации биологической деятельности человека. Потому же, почему вымерли динозавры, то есть по тысяче причин, равноудаленных от истины. Говорить о том, что это хорошо, так как приближает к метафизической сущности, к одиночеству, душе и прочим прелестям, так же смешно, думает А., как и утверждать обратное. В обобщениях конкретного человека нет.

Я восстанавливаю то, что мог бы думать А., прилаживаясь ко сну, – восстанавливаю несуществующее. Вежливость не позволяет мне имитировать поток сознания, которым иногда балуется герой. Слишком элементарно: к сну прилаживаясь как к греху лишь ребенка врасплох застигает льняной бог все все разорено отказавший стиху прав Рембо под руки перенесли отца оперный радиовой певца есть сочувствий комки кровяные в весне равнодушно промытой с белее муки небом не…

Рецепт: берется внятный текст, затем удаляются связующие звенья и все знаки препинания. Поток потек. О, грязные потомки сознания…

Накануне написания № 34 А., с похмелья, навестив отца в госпитале, идет по сухой и мусорной улице, вслушиваясь в соседний мир. Идет по краю этого, чувствуя себя иноземным уродцем, который вот-вот канет в одну из черных дыр. Под ногами палящий спуск в солнечных пылинках, мерцающий кварцем. И когда ты хватаешься за воздух, ни позор, разрушивший тебя, ни пекло, именуемое совестью, ни умственная отсталость, толпящая перед тобой недотыкомок, не стóят того, чтобы о них говорить в стихах. Не благородный старец, но обрюзгший тип, которому рано умереть и поздно жить и которому остается один шаг до тошнотворного предательства: поделиться с себе подобным, в случайной пивной, как N лет тому назад весна была теплой от верб, и в нем, как в стеклянном колодце, трепыхалась синева неба, и грудь дрожала, как мембрана, как летний день походил на жаркую зевоту собаки, и он бежал перед поливочной машиной, выпустившей прозрачные когти, бежал, немного радуясь, а затем срывал шиповник и, просыпая белые его зернышки, шел и безостановочно думал об отце, боясь его смерти, – один шаг до бесстыдства сентиментальности.

Основное, о чем я хотел сказать в предыдущем письме, – о томлении пред-чувствия или пред-мыслия. О том, что тянущийся за нами сон – это также и мы, тянущиеся за сном, и что это, второе, можно использовать как обратный образ очень важного и интересующего меня переходного состояния.

В литературе с особенной силой его воплощает Эдип, сужающий круги над убийцей отца (Лая) и оказывающийся лицом к лицу с собой. В эту секунду мир мгновенно удваивается: жена становится его же матерью, дочери – сестрами, возникает круговорот дерьма в природе:

Каких еще недостает вам бед?

Отец убил отца, он мать любил,

родившую его, и от нее

вас породил, сам ею же зачатый…

За страницу до пробуждения Эдипа Иокаста восклицает: «Несчастный! О, не узнавай, кто ты!» Эдипов комплекс – это комплекс познания. «Кто хочет знать, что было и что будет, что под землей и что под небом, тому бы лучше совсем на свет не рождаться» (Талмуд).

Не в литературе, а в жизни, в раннем детстве, мы все бродим, томясь, вдоль этого полупрозрачного занавеса, и я бы хотел уловить в стихах последние мгновения перед его поднятием. До них – слóва еще нет, после – уже написано, а здесь, в пред-рождении человека, еще мелькает, по своему недомыслию, абсолютная, последняя и прощальная чистота, и в то же время слово, переставая быть святым лепетом, вынужденно перенимает захватывающую грязь мира и культуры и потому может быть услышано и прочтено собратьями по несчастью.

По счастливому несчастью, если стихотворение написано.

35

…дрогнувший куст человечества,

слово топорное, чадное

втиснется, вклинится в речь его,

к жизни любовь беспощадная,

в зимнюю, сонную, раннюю

пору по мерзлой поверхности

едем дыханье к дыханию

то ли в тепле, то ли в мерзости,

тонкая ниточка все это,

куст