Не желая чувствовать себя отрезанным от Франции, Лазар читал всю приходившую в Сантьяго прессу. Он пролистывал газеты и другие периодические издания, хмелея от новостей. Он убедил себя, что, пожертвовав своей юностью, принес Франции больше, чем все изгнанники прошедшего столетия, престижем своих вин. Великая война оставила в Чили трещину. Больше нельзя было рассчитывать на зачахшее сельское хозяйство, разрушенные фабрики, исчерпанные ресурсы. С импортом дело сейчас обстояло сложнее, и иностранные капиталовложения сократились. Французы теперь создавали почти во всех городах отделения Союза пуалю, пожарные общества Pompe France и ассоциации ветеранов. Они вспоминали Верден и Шемин-де-Дам, обменивались рассказами о побегах из плена, хвастались наградами, цитировали премьер-министра Жоржа Клемансо по прозвищу Тигр. Вчера землевладельцы отмечали на визитных карточках количество своих имений, а сегодня перечисляли на них свои боевые ранения.
Но этому сильному патриотическому подъему не удавалось заслонить в сознании Лазара образы потерянных лет. Его сердце уподобилось посаженной в саду двадцать четыре года назад в день его рождения виноградной лозе, которая приобрела унылый вид и отталкивающий запах, почти лишилась листвы и не давала больше плодов. Лазар снова стал подвержен апокалиптическим видениям, вспышкам лихорадки, приступам кашля, из-за которых его бросало в пот, и на постельном белье оставались пятна крови. В голове громко звучали взрывы, звон скрещенных клинков, ружейные выстрелы и грохот снарядов, который поднимался к небу. Часто на память ему приходил рассказ об операции на легком. В лирическом бреду он вспоминал тогда с потрясающей точностью отвратительные подробности — запах скипидара и облупившиеся стены лазарета — и объяснял, что в конце, когда его зашили и показали ампутированную половину легкого, ему показалось, что это кусочек его сердца.
Пришлось обратиться к французским врачам, которые, по словам отца Лазара, были единственными настоящими медиками в стране. Они сменяли один другого у его изголовья, ученые и фармацевты, приверженцы школы Пастера, последователи Огюстена Кабанеса или дилетанты, начитавшиеся медицинской литературы и принимавшие себя за бальзаковского Ораса Бьяншона. Сидя кругом в гостиной с чашками горячего кофе в руках, они часами обсуждали состояние пациента, предлагали многосоставные снадобья, одни советовали отправить его на лечение в самый современный оздоровительный центр, находившийся в Лимаче, другие настаивали на эффективности знаменитого в то время метода Куэ, основанного на самовнушении. Лазар выполнял все назначения, скрупулезно следовал указаниям, не противился диетам. Но от всех этих пилюль у него возникали мигрени, ломило виски, горел лоб, деформировался правый глаз, и ему казалось, что в голове, как на поле боя, свистят сотни осколков от снарядов и мозг взрывается. Кашель не прекращался, температура не снижалась. Все, даже члены его семьи, удивлялись, что он еще жив. Лазар просыпался в слезах, в груди жгло от страха, от раны на боку отливала кровь. Побежденный, с атрофированными мышцами и мертвенно-бледным лицом, он снова падал на постель, и его мучило видение Хельмута Дрихмана, который с дырявым ведром сидел в ногах кровати и смотрел на него.
Старику Лонсонье было уже шестьдесят четыре года, и он начал подсаживать новые сорта в свой виноградник. О здоровье сына он беспокоился настолько, что был принужден признать негласное поражение медицинского прогресса.
— Тебе нужен не врач, a machi[14], — заявил он.
В то время в Сантьяго практиковал знаменитый целитель из индейцев мапуче по имени Аукан, который столь же восхищал толпу, сколь отвращал ученых мужей. Этот чудак, которому суждено было сыграть существенную роль в семейной истории Лонсонье, утверждал, что родился на архипелаге Огненная Земля и происходил из древнего рода чародеев и колдунов. Он прошел Арауканию пешком, избегая миссионеров и иезуитов, которые повсюду основали свои общины, и зарабатывал на жизнь, используя сверхъестественные методы лечения в тех случаях, где официальная медицина потерпела неудачу. У него была слегка лукавая улыбка, на запястьях красовались браслеты, а на указательном пальце кольцо, найденное в животе рыбы. По спине, напоминавшей крепкий дуб, спадали длинные черные волосы, сколотые индейской заколкой. Аукан всегда носил пончо, сползавшее с левого плеча, широкий серебряный пояс, украшенный гроздью бубенчиков, и длинные штаны из шкуры викуньи. Когда он улыбался, зубы отливали голубым; речь же его — пересыпанная неизвестными словами, отличавшаяся загадочными модуляциями и неопределимым акцентом, — казалось, принадлежала не столько жителю другой страны, сколько другому времени, и нельзя было сказать, существовал ли этот необыкновенный язык на самом деле, или колдун изобрел его прямо сейчас.
Когда Аукан вошел в гостиную и увидел хрипящего молодого человека, изнуренного лихорадкой и охваченного бредом, он выбросил из окна кучу лекарств, сваленных на столе, задернул занавески и с театральной торжественностью заявил:
— Лекарства убивают больше людей, чем болезни.
Аукан доверял только целебным снадобьям, которые принимаются через рот, вещим снам и трактатам алхимиков. Он осторожно осмотрел шрам на боку Лазара, провел пальцем по контуру рубца и наконец выступил в защиту тайных наук и разговоров с мертвыми. Собрал в комнате всю семью, изложил все, что знал о легких, и сумел убедить Лазара в неопровержимой пользе шаманских ритуалов для его выздоровления.
— Все коренится в прошлом, — сказал он больному. — Сначала нужно восстановить связь с твоими pillanes[15]. С душами твоих предков.
Лазар пробормотал что-то по поводу некоего Мишеля Рене, французского дядюшки, о котором ему рассказывали, но это не показалось убедительным Аукану, который, тряся своими бубенцами, толок в ступке травы с кровью черной курицы, не знавшей петуха, чтобы сделать припарку. Сопровождая колдовство жестами, он обмазал рубец Лазара маслянистой и липкой зеленоватой кашицей, смешанной с прядью волос. Начиная с этого утра он заставил пациента носить старую козью шкуру — рыжую куртку с мехом внутри, протертую на локтях, которая воняла разлагающимися мышами, и запретил ему прикасаться к боку. Лазар позволял творить над собой это безумие только потому, что давно осознавал тщетность борьбы против смерти и по мере приближения конца предпочитал позволить себе гнить изнутри. Припарка оставалась на рубце в течение недели, а на десятый день начала источать запах увядших цветов, насытив воздух зловонием внутренностей, пока не превратилась в сухую коричневую корку, похожую на палочку корицы. Смрад стоял такой, что никто не отваживался навещать жителей дома на улице Санто-Доминго и по кварталу курсировали слухи, будто бы их сын привез с фронта, из Марны, скорпионов в животе. Однажды Дельфина, раздраженная тяжелым духом, ворвалась в комнату и объявила:
— Тебе нужен не колдун, тебе нужна женщина.
В конце ноября, когда дни стали погожими и длинными, семья Лонсонье начала устраивать пикники на поле
