Мама уже собирала мои вещи.

– Рита тоже поедет? – спросила я.

– Нет.

– Почему?

– У нее слабые легкие.

– Жалко, что у меня не слабые.

Мама на секунду прекратила суетиться, посмотрела на меня, но ничего не сказала.

– Можно мне взять куколок?

– Слишком мало места. И ведь вещи тебе придется нести самой.

– Пожалуйста, мама! – взмолилась я.

– Ладно, одну куколку, наверное, можно, – разрешила мама, подумав.

Я оглядела своих кукол.

– Тогда вторую давай отдадим Рите. Не хочу, чтобы она меня забывала.

– Это будет очень мило, – сказала мама с улыбкой.

Прощание с Ритой вышло скоротечным. Мама меня подгоняла, запретила садиться слишком близко к подруге, чтобы не заразиться от нее кашлем. Ритино лицо заливал лихорадочный румянец, глаза опухли.

– Куда ты уезжаешь? – хрипло спросила она.

– В монастырь.

– А солдаты там будут?

– Мама говорит, что нет.

– Жалко, что меня не отпускают. Я так испугалась, когда они пришли ночью. А ты?

– К нам никто не приходил, – тихо ответила я.

Рита зашлась в кашле. Потом села в постели и стала сплевывать большие комки зеленой слизи в миску, что стояла подле кровати. Мама вытащила меня из комнаты, ладонью зажимая мне рот и нос.

Одну из своих кукол я усадила в изножье Ритиной кровати и пообещала своей подруге думать о ней каждый день. Куклу со шрамом на руке я оставила себе.

Глава 2

Я сидела в кузове грузовика, сжавшись в комок, прижимая к груди куклу, ужас предыдущих дней нахлынул на меня с новой силой. Прощаясь с мамой, я не плакала, равно как и она. Слез у нас попросту не осталось. Я чувствовала лишь огромную усталость и страх, внутри словно поселилась пустота.

Грузовик ехал на север от Пьеве-Санта-Клары. Нам велели не вставать в кузове, но я знала, что мы проедем мимо нашего дома, и не могла не взглянуть на него еще раз – а вдруг я его больше никогда не увижу, вдруг меня поглотит толпа всех этих детей, вдруг никто не вспомнит, куда меня нужно вернуть, когда закончится война, вдруг, пока меня не будет, все, что я знаю и люблю, исчезнет?

Ухватившись за высокий борт грузовика, я встала и на какой-то миг увидела наш дом, но уже в следующее мгновение грузовик подпрыгнул на рытвине и я упала на пол. Я села, подтянула колени к подбородку, закрыла глаза и стала молиться, чтобы поскорее вернуться, пусть мы еще и не особо отъехали от деревни.

Других мест я не знала. Единственное, что я знала тогда, это только Ломбардскую низменность – равнину, на которой в изобилии росли кукуруза, пшеница и табак.

Поля вокруг нашей деревни раскинулись без конца и без края. Как бы далеко от дома ни забредали мы с Эрнесто, пробираясь между рядами посадок или по бороздам, оставленным плугом, впереди тянулись все новые и новые поля. Порой мы доходили до границы рисовых полей, там взбирались на насыпь и швыряли камни в отмель, чтобы напугать цапель. Огромные птицы были почти с меня ростом, а размах крыльев у них просто невероятный. Меня они пугали, но рослый Эрнесто их не боялся. Он устраивался в засаде, выжидал, а потом с диким воплем вскакивал, и птицы в панике, переполошенно хлопая крыльями, взлетали. При этом цапли так пронзительно кричали, что я затыкала уши.

В посевной сезон рисовые поля были по колено затоплены водой, но мы знали, что в нее лезть нельзя. Вода так и кишела пиявками и водяными змеями.

В грузовике рядом со мной сидела девочка в розовой шляпке, она то и дело шарила в своем узле, у нее был перепуганный вид человека, потерявшего что-то очень ценное. Я смотрела, как девочка лихорадочно роется в своих вещах, а потом она вдруг выдохнула облегченно и угомонилась.

Оказалось, что она искала фотокарточку. Найдя, девочка поднесла ее к лицу и поцеловала. Спросить, кто там на снимке, я не успела – девочка посмотрела на меня и сказала:

– Это мой папа. Он прислал мне фотографию с самой Сицилии.

Она показала мне фото. На нем был мужчина в военной форме, но сняли его издалека, так что на самом деле это мог быть кто угодно.

– А где твой папа? – спросила девочка.

– Дома.

– Что он делает дома? Почему он не сражается за нашу страну?

– У него больная спина.

Девочка в розовой шляпке нахмурилась, словно решая, не является ли больная спина оправданием трусости.

– А когда выздоровеет, пойдет сражаться?

– Он не выздоровеет, – ответила я.

– Его ранило на войне?

Я покачала головой, чувствуя, что если начну говорить, то расплачусь, а уверенности, что смогу потом успокоиться, у меня не было.

Мой отец никогда не поправился бы настолько, чтобы пойти сражаться. У него была своя собственная война.

Девочка в розовой шляпке продолжала смотреть на фотографию, и в тот момент мне отчаянно захотелось иметь фото моего папы, пусть даже лица его было бы не различить на снимке. Узнать его было бы просто. Он бы стоял перекошенный, согбенный. Хотя ему всего тридцать, он походил на древнего старика, но так было не всегда.

Мой отец был искусным каменщиком. Весной 1940 года он крутил рукоять лебедки, чтобы поднять кирпичи на церковную колокольню, которую он ремонтировал, и одна из деревянных балок строительных лесов надломилась. В результате леса рухнули, а люлька с кирпичами придавила папу. У него были сломаны нога и таз, но самое главное – был поврежден позвоночник.

Люди считали, что моему отцу повезло, раз он остался в живых, но с тех пор везение обходило его стороной. До того случая папа мог взбежать по лестнице со стопкой кирпичей на плече и полным ведром цемента в руке, а теперь он едва ковыляет.

Папа был работящим парнем с планами и мечтами о будущем нашей семьи. Кирпичи раздавили не только его тело. Считалось, что он больше никогда не сможет работать. Однако за несколько дней до моего отъезда мама сказала, что мы ждем в гости дона Амброджио, священника нашего прихода. Дело очень важное – возможно, папе предложат какую-то работу.

Я начала было расспрашивать, но мама, готовившая меня к визиту важного гостя, тут же оборвала:

– Просто сиди тихо, пока у нас гостит дон Амброджио.