Тури Саннаси был известный трепач. Себастьяно всегда считал его хорошим семьянином, но даже он признавал, что Тури легко увлекается собственными небылицами. Роза позволила мужчине расположиться за столиком в харчевне, пить и хвастаться тем, чего он, конечно же, никогда не делал и не видел. Например, он уверял, что потерял глаз на допросе в тюрьме, но в кои-то веки ничего не рассказал допрашивавшим. Однако, когда Роза закрыла харчевню, в ушах у нее продолжал звенеть голос Тури Саннаси, разливавшегося соловьем. Мальчики раздевались перед тем, как лечь в кровать, а Сельма пришла к матери, чтобы та ее расчесала, но Роза кипела, как котел на огне; это было так заметно, что дочь впервые спросила:

– Мама, ты о чем-то думаешь?

Роза думала о том, может ли Себастьяно Кваранта действительно находиться в госпитале Сан-Квирино, всего в двух часах езды на телеге от нее. Ее муж никогда не отличался крепким здоровьем. Он постоянно болел простудой, лихорадкой и воспалением миндалин. Время от времени его мучили головные боли, от которых тошнило и темнело в глазах, и проходили они, только если полдня пролежать в темноте и в тишине. Если Бастьяно действительно сидел в тюрьме и перенес хоть малую часть злоключений, о которых рассказывал Тури, то его недуги могли только усугубиться.

Роза смотрела на подушку Себастьяно, пустовавшую уже три года. Ее муж не умел ни читать, ни писать, поэтому не смог бы присылать ей письма, даже если бы захотел; однако каждый месяц она получала конверт с засушенным цветком внутри, то фиалкой, то ромашкой. Но за последний год не было ни цветов, ни других весточек.

К утру Роза приняла решение: она сегодня же поедет в Сан-Квирино на первой попутке, чтобы узнать, действительно ли ее муж Себастьяно Кваранта находится в госпитале. Она могла бы попросить Тури Саннаси сопровождать ее, но не хотела быть в долгу перед ним.

Не выспавшись и не питая особых надежд, в девять утра Роза пересекла площадь Бадиа в центре Сан-Квирино и подошла к дверям госпиталя в своем нарядном полосатом платье. Волосы ее были уложены в аккуратную прическу. Руки расправляли юбку, измявшуюся за время поездки на телеге. Туфли покрывала грязь от ходьбы по грунтовке. Спина взмокла. Вздернув подбородок, Роза стояла под палящим солнцем и ждала, пока солдаты ее впустят.

Госпиталем Сан-Квирино руководил бывший фашист, имя которого было Розе знакомо. Лео Массера и раньше ни на что не годился, а теперь и вовсе ничего из себя не представлял; он получил эту должность лишь потому, что ему как-то раз удалось выкрасть у немцев оружие, и потому, что ходили слухи, будто он врач. Роза не ручалась бы, что он и в самом деле медик.

– Комендант занят, – сказал ей охранник.

– А я подожду, пока он меня примет.

Тем временем Лео Массера рассматривал ее из высокого окна своего кабинета на третьем этаже: маленькая, худенькая, светлые волосы аккуратно уложены, личико бледное. Ему казалось, что он ощущает запах духов, пота и энергии этой женщины, проделавшей долгий путь только ради того, чтобы задать ему вопросы, на которые он – и только он – знал ответы. В этом заключалась его власть, и Лео Массера, комендант и бывший фашист, который вдруг оказался главным врачом большого госпиталя, несправедливо забытый в горах среди пыльных белых стен, где сновали солдаты и престарелые монахини, не собирался отказываться от этой власти. Он поступил так, как поступал со всеми солдатскими женами, а время от времени и с дочерьми.

В кабинете коменданта, куда ее провели через три часа, Роза оказалась под прицелом узких влажных глаз, испещренных красноватыми прожилками. Между блестящими от слюны губами то и дело просовывался мясистый язык.

Она приказала себе быть спокойной. Как и комендант Массера, она приготовилась играть свою роль. Она будет покорной и послушной, это вколотил в нее отец. Он изобразит непреклонность, но в то же время проявит сострадание к женщине и жене.

– У меня тоже есть жена, – сказал он ей, разглаживая козлиную бородку под пухлым ртом. – Но я не могу разглашать информацию о пациентах, чья личность нам неизвестна. Что, если один из них окажется предателем?

– Прекрасно вас понимаю, господин комендант. Но мой муж не предатель, он простой человек. Он даже не должен был идти на войну. Я знаю других людей с тремя детьми, которые не были на фронте.

– Если ваш муж не предатель, то он имел честь сражаться за свободу, – отвечал Массера, скорее бывший фашист, чем врач, всегда готовый порассуждать о чести.

– Значит, он заслуживает возможность хотя бы увидеть меня. Ради всего святого, у нас дома два маленьких мальчика и девочка. Я просто хочу сказать им, что их отец жив. Это все, что я хочу знать о своем муже, – жив ли он. И ради этого я готова на все.

Массера ощутил вспышку милосердия к этой женщине, жене и матери, у которой было юное прекрасное тело, гладкая кожа и небесно-голубые глаза с золотыми ресницами. Вдобавок Роза нарочно выделила голосом последние три слова – «готова на все», – чтобы коменданту не захотелось спорить дальше. И она сделала все, на что была готова, в то короткое время, которое провела в его кабинете за запертыми дверями.

Шагая в сопровождении другого охранника по белому, пахнущему плесенью коридору, Роза старалась не вслушиваться в стоны и предсмертные крики, доносившиеся из общих палат. Она не чувствовала боли от синяков, укусов и засосов, оставленных комендантом, – она ощутит все в полной мере вечером, дома, когда компрессы с холодной водой выведут правду наружу. Они дошли до двери большой палаты, битком набитой умирающими, и монахиня, не моложе колокольни Сан-Квирино, откинула занавеску, за которой лежал полумертвый человек.

– Это он? Скажите, узнаёте ли вы среди этих людей своего мужа?

Но в двух больших палатах не было и тени Себастьяно Кваранты. Тури Саннаси облапошил ее, как и следовало ожидать, а эта свинья-комендант наверняка знал все заранее. По крайней мере, Бастьяно был далеко от этого мерзкого места, и можно было надеяться, что он до сих пор путешествует по Италии – во рту стебелек травы, в нагрудном кармане губная гармошка.

– Возможно, я ошиблась, – сказала Роза монахине, когда они вошли в третью палату.

В отличие от остальных палат, где воздух был спертым, здесь дул теплый ветерок из двух больших окон, выходивших на площадь Сан-Квирино, лежавшую к северу от больницы, ближе к горе. Здесь находилось вдвое больше солдат, чем в других палатах, и тем не менее не было слышно ни единого вздоха: мужчины лежали молча и тихо, словно уже попали в чистилище, так что хватало одной монахини на каждые четыре койки. Если бы Себастьяно Кваранта отвернулся, Роза прошла бы мимо, не узнав его. Если бы она не встретилась с ним взглядом, а лишь скользнула глазами по потрепанной простыне и пожелтевшему стакану на прикроватной тумбочке, то просто пожалела бы бедного солдата и пошла бы дальше. Но жеребячьи глаза Себастьяно взглянули на Розу, как раз когда она начинала радоваться, что он свободен.

Поэтому ей пришлось остановиться.

Поначалу она видела лишь мумию – кожа да кости, лицо изборождено шишками и порезами, среди которых видны следы чего-то похуже, чем побои. Разбитая и отвратительно зашитая губа застыла в вечной гримасе боли, как у человека, который еще не умер, но страстно этого желает. Глаза были похожи на глаза лошади, которую бросили в канаве, потому что ни у кого не хватило духу ее пристрелить.

Роза подошла к раскладушке.

– Кваранта, это ты?

Она села на стул, который указала монахиня, рядом с койкой изможденного мужчины, но тот, казалось, ничего не слышал. Даже то ухо, которое у него осталось, похоже, было повреждено, насколько удавалось рассмотреть под редкими седыми лохмами, которые когда-то были блестящими и черными. А может, он ничего и не видел – его глаза, единственное, что выделялось