После той ссоры Орик решила избавиться от Акбилек и принялась исполнять, не откладывая на потом, свою затею. Как только гасились лампы, Орик начинала что-то нашептывать аксакалу, а он вроде как и соглашался с ней: «Е… е… е…» Большей частью это наушничество касалось Акбилек. «Твоя дочь меня за человека не считает. Если что — воды не подаст. Настраивает детей против меня, словно я враг им», — наговаривала она на Акбилек, припоминая все и, понятно, привирая. Вначале аксакал крепился: «Оставь! Да что она, ребенок неразумный? Не может она так себя вести», — но постепенно, слушая о кознях Акбилек, он начал сомневаться и думать: «С чего бы это баба твердила одно и то же? Значит, в этом есть какая-то правда».

Замерла под саваном белым голая степь. Не пройтись, не встать, не спеть. То над ней проне сется со свистом бурая, то поскрипывает пронизывающий до костей мороз, то бродит беле сый туман, покачивая бахромой. Скорей запахнись, скорей к теплу, домой. Попрятались в норы даже звери. Неохотно, с визгливым стоном открываются двери. Распахнулась дверная створка, и тут же в дом вкатятся две арбы стужи. Жалобно выходят из коровника телочки, мордашкам черным не по вкусу льда иголочки. Шагнет за порог черноволосый мужчина и, раз дыхнув, преображается в старца с седой бородой. Бабы и детишки носа не кажут на улицу, видятся все реже, разве что выйдут за водой. Мужики хлопочут вокруг скота. Тоже не откроют рта. Снежная зима — мрачная колдунья, придавила все живое и голосила в волчьем вое. Жилье же человечье в ответ лишь трусливенько залает. Зима словно мстит человеку, за что? Бог знает! Дрожи, как перед самым страшным врагом. Снега… снега… снега кругом.

В замкнутом стиснутом пространстве зимних дней бабы только тем и занимаются, что выслеживают и заманивают таинственными знаками друг дружку и давай сплетничать или браниться от души. В этом занятии Орик быстро преуспела, и как она смогла в месяц-другой со­брать вокруг себя самых отвратительных сплетниц?! С Уркией у нее не сладилось сразу, схватились на теме жениховства. И как она учуяла, как поняла, что Уркия — та, кто подтолкнута Акбилек на свидание с ее соколом? Одно лишь появление Уркии заставляло рот Орик напряженно пузыриться слюной, шипела, как ежиха. Трудно ли бабам найти повод для хорошей ссоры?

В один прекрасный день Орик оскалившейся собакой прямо-таки кинулась на Уркию: «Хитрюга, сучка, вон пошла, не смей и подходить к моему дому!» — и давай толкать ее за порог. Вытолкала. Уркия не осталась в долгу и, пройдясь по аулу, громогласно изложила все, что думает о вдовствовавшей невестке. Нашлись те, кто с сочувствием отнесся к сетованиям Уркии, нашлись и такие, кто тут же побежал к Орик. Таким образом аул Мамьгрбая раскололся на две крепкие женские партии. Первую возглавила Орик, сколотив ее в основном из почти

нищенствовавших бабенок; вторая состояла из крепкого большинства хозяюшек, вставших под знамена Уркии и Акбилек. Что же еще делать голытьбе, как ни лизоблюдничать перед домоправительницей аксакала, приползли и, как получалось, прикармливались со стола Мамьгрбая.

Коль дело дошло до партий, то туг действует принцип безжалостности, и в ход пошли самые немыслимые, кошмарные домыслы и клевета. Перебрали косточки всем — каждую щербинку, каждое пятнышко оголили, засветили. На свет вытащили даже столь меленькие тайны, скрыть которые способно даже брюшко вши. Копавшие столь усердно бабы, конечно же, не могли не дознаться о беременности Акбилек. Услышав эту весть, Орик обрадовалась, словно ее прежний муж ожил и вернул родных детей. Признаться, более всего в этом мире не хочется воочию увидеть, как враждуют две женщины. Если между двумя бабами встанет вражда в полный рост, то берегись: под разлетающийся пух и перья уже нет места ни стыду, ни совести, ни лицу нормальному человеческому, рты — язвы, души — вонь, столько навалят невероятной грязи, что только и ужаснешься. Если женщина взялась жалить, там и скорпиону только хвостик прижать. Женщина, пока жива, не прощает ничего.

Как только Орик узнала о том, что Акбилек носит под сердцем ребеночка, воскликнула:

А! Смотрю, охает, пыхтит, все норовит набок завалиться, думала, вся в мать пошла… пуговицы не застегивала на камзоле… вот почему чапан всегда на ней…

Теперь оставалось как можно ближе подобраться к падчерице, стала Орик вести себя так, словно совсем не помнит зла, заговаривала с Акбилек тепло, старалась угодить ей, в чем могла. Акбилек ничего не понимала и только удивлялась переменам, возникшим в мачехе.

Как-то раз Орик участливо обратилась к собравшейся выйти во двор Акбилек:

Живот простудишь, застегни пуговицы!

Акбилек задумалась: что это — подвох или действительно забота, еще более замкнулась, уныло, грустно хлопнула ресницами и молча вышла.

Еще один случай. Копаясь в сундуке, Орик наткнулась на сложенный вчетверо отрез сантопа и скроила себе камзол со складками, не преминув при этом вроде как посоветоваться с Акбилек. Сшить-то сшила, но носить не стала, все поглядывала на камзол Акбилек:

Дорогая, твой камзол словно сшит на меня. Давай посмотрим, как он в талии сидит, застегни-ка пуговицы.

До Акбилек наконец-то дошло, что мачеха хитрит, и, сняв с себя камзол, бросила ей со словами:

Что на мне рассматривать? Хочешь примерить — примеряй сама.

Окончательно не уверенная в своем подозрении, Орик встала чуть свет и, пробравшись к постели Акбилек, приподняла одеяло. Акбилек, почувствовав, что к ее животу прикоснулись чьи-то холодные пальцы, испуганно проснулась и вскрикнула:

— А… а… Что… кто это? — и вскочила.

Орик поспешила ее успокоить:

Ты раскрылась, вот я одеяло и поправила.

Все ясно! Вот вам девушка! Нет никаких сомнений, верно бабы говорили!

Отчего униженная, загнанная в угол женщина преследует другую, не менее ее несчастную, с неимоверным остервенением? Что Акбилек отняла у Орик, чего лишила? Все, казалось бы, при ней и осталось, калым выплачен. Что? А то, что продана она была и купил ее, разлучив с двумя детьми, не кто иной, как отец Акбилек. Все внутри ее