во влажном тепле, хорошо находиться в материнской утробе! Хорошо гулять по лужайке со скошенной сорной травой, хорошо брести по скользким камням в воде какого-нибудь канала! Хорошо то, что невозможно! Хорошо то, что не осознаёшь! И то, что запретно! Потому что приятно чувствовать, как кровь течет у тебя в жилах! Потому что офигительно хорошо влететь, ворваться в море, в прибой, и хорошо без памяти, закрыв глаза, раз в жизни на полной скорости мчаться обратно! Приятно грызть резину, смолу, сырое мясо! Приятно встать на голову — и стоять так все время! И приятно по сырой ароматной траве скатиться под откос! И приятно мять в пальцах что-нибудь мягкое, как плоть. И хорошо трахаться, ух, до чего здорово трахаться, хотя сам не понимаешь почему! И хорошо то, что плохо! А хорошо — тоже хорошо!..

ХОРОШО-ВСЁ!

А мне всё — не нужно, мне ничего не нужно, сказал он, из всего этого хорошего и приятного мне не нужно совсем ничего, ведь стоит мне только подумать о чем-нибудь хорошем, и всё, мне конец, меня тут же схватят, или уже схватили, как схватят и тебя, если ты вздумаешь убегать от своих убийц, не обладая способностью сказать «нет» всему, что хорошо и приятно. Ибо хорошее и приятное — самая коварная из ловушек.

Но это уж я точно должен объяснить.

Хорошее, приятное — не моральная категория, хорошее — это обман, который делает тебя прозрачным, упрощает и, упрощая, делает тебя уязвимым, ибо лишает тебя бдительности: оно побуждает тебя поверить, что если находишься в чем-то хорошем, то попал в некое вечное пространство, потому что если ты в хорошем, оно шепчет: раз так. то тебе уже нечего делать, у тебя нет никакого занятия, достаточно сесть удобно, развалиться, вольно раскинуть ноги и руки, похрустеть костями, откинуться, потому что в хорошем перестает течь время, хорошее изымает тебя из времени, словно мать пришла в школу и отпросила тебя с уроков, и более нет судорожного страха, что завтра надо отвечать, и писать контрольную, и вообще сидеть за партой и дрожать, как бы тебя не вызвали, а вообще быть хорошим — усыпляет, внушая, что нет никакой погони, ты спокойно, прогулочным шагом можешь пойти к реке, на бережок, выбрать себе в тихом месте уютные мостки, забросить новую удочку с крючком Korda Kaptor, и светит солнышко, или идет ласковый дождичек, и травка растет, и ты слышишь, как она растет, но ты в этом не участвуешь, ты не участвуешь во всеобщем рвении расти, наливаться соком, краснеть, поспевать, потом повзрослеть, потом постареть, женщине отращивать усы, мужчине — тяжелые мягко-упругие яйца, потому что над тобой тогда уже никто и ничто не будет довлеть, так ты думаешь, когда находишься в чем-то хорошем, хотя, собственно говоря, самое опасное то, что в таком состоянии ты понятия не имеешь ни о какой погоне, а если и думаешь лениво, нехотя: да-а, преследователи, ну и пусть — они просто тонут в дымке, в тумане, когда тебе хорошо, убийцы твои просто-напросто не поддаются отождествлению, их свойства не поддаются распознаванию, определить их природу, расположение, уязвимость или неуязвимость совершенно невозможно, так что не знаю даже, сказал он себе, что страшнее: невозможность распознать убийц или все, что хорошо.

7. Приспособление к местности

У него нет возможности держаться так, чтобы ни с кем не вступать в разговор, но если обойтись без этого нельзя, то нужно быть крайне осторожным. Избегать ответов, которые выглядят очень уж уклончивыми, и тем не менее все, что бы он ни сказал, должно быть максимально нейтральным: да, отвечать ожиданиям, не идти вразрез с местными обычаями, словом, быть само собой разумеющимся, вроде шороха ветра, или шелеста дождя, или сообщения о том, что корчма, должно быть, открыта, потому что уже десять, или девять, или шесть вечера. Тут нужны фразы, которые и значат что-то, и в то же время ничего не значат, фразы, которые позволяют избежать опасности, связанной с попытками угадать, что представляет собой его личность, потому что это самое рискованное — когда приходится говорить с кем-то, когда нужно сообщить о себе нечто большее, чем ничего, и в то же время меньшее, чем то, что он на самом деле собой представляет, а в то же время на небольшой территории, как, скажем, эта, от Пулы по побережью до Опатии или до Риеки, эти фразы не должны содержать в себе противоречий, то есть в общем и целом гармонично сочетаться друг с другом, ведь не может же он в Пуле сказать, что он из Шотландии, если в Опатии или в Риеке говорил, что из Норвегии, так что следует быть очень-очень последовательным, и что еще крайне важно, нигде нельзя держаться совсем уж в стороне от других, даже более того, в соответствии со своей тактикой он должен не только легко становиться частью какого-нибудь случайного скопления людей, но и при случае уметь естественно войти в какую-нибудь небольшую компанию, какая, например, возникает вокруг человека, сидящего на скамейке, или во время еды — в его случае еда занимает исключительно мало времени, — или у фонтанчика для питья, если ты плохо выбрал время и, пока пьешь — опять же, несколько глотков, и всё, — кто-нибудь встанет у тебя за спиной, как бы ожидая своей очереди, и тогда не можешь же ты просто убежать оттуда, надо дать другому немножко времени, чтобы, если он хочет что-то сказать, пусть скажет, и дать ответ максимально нейтральный, но все же подобающий ситуации, например, если человек скажет, уф, и пекло же сегодня, нелегко, поди, с вашими-то ногами, он не может оставить это без ответа, но ответ должен быть таким, чтобы не дать человеку повода задать следующий вопрос, то есть ответить надо как-нибудь в таком роде, мол, да уж, нелегко, это точно, и всё, и ни слова о том, что же все-таки у него с ногами, что из-за травмы колена и повыше него он с юных лет прихрамывает, об этом ни слова, потом, чуть выждав, пока капли упадут с подбородка, отодвинуться в сторону, давая место другому, но не слишком быстро, не слишком торопливо, и еще чуть-чуть выждать, пока тот наклонится к фонтанчику, и уйти, лишь когда видно будет, что тот, другой, закончил пить и, может быть, готовится спросить насчет ног, ну, тут как