– Триста. Лет! – со значением сообщила Валюшкина.

– Угу! – понимающе кивнул писодей.

Пройдя под зелеными сводами длинной и полукруглой, как тоннель, перголы, увитой резными виноградными лианами, они вышли к пруду, вырытому, как сообщала табличка, в восемнадцатом веке. Темная кофейная вода, подернутая ряской, таинственно стояла в неровных берегах, поросших осокой, крапивой и рогозом с коричневыми бархатными султанами. Посредине пруда виднелся небольшой травяной островок.

– Вот, – сказала она. – Мое. Место. – И показала на странную древнюю иву у самой воды.

Толстое корявое дерево, вырастая, едва приподнялось над корнями и снова тяжко опустилось на землю, став похожим на лежащее тулово огромной рептилии. Но потом, утончаясь, ствол снова изогнулся и пошел вверх, словно шея диплодока, тянущегося за свежими листочками.

– Давай. Тут. Посидим! – предложила Нинка.

Они устроились на стволе, въевшемся в землю, как древняя колода. Некоторое время молчали, пересчитывая желтые кувшинки на воде и следя за утками. Пернатая пара бороздила темную воду, распространяя волны, которые покачивали ряску и шуршащую осоку.

– У них. На всю. Жизнь, – кивнула на птиц бывшая староста.

– Угу.

– А ты. Чего. Развелся? – вдруг спросила она.

– Я? Да так… Жена ушла.

– Куда?

– К другому.

– Как. Это? – Валюшкина спросила с таким изумлением, словно впервые в жизни услышала, что жены иногда бросают мужей.

– Вот так.

– Молодого нашла?

– Нет, старого, но богатого.

– Дура. Дети. Есть?

– Дочь. Настя.

– Сколько. Лет?

– Погоди. – Кокотов стал высчитывать. – Двадцать пять.

– На тебя. Похожа?

– Не знаю.

– Как. Это. Не знаешь?

– Я дочь видел в последний раз, когда ей был годик.

– А потом?

– Потом Елена вышла замуж за другого, и он ее удочерил.

– Старик?

– Нет, за старика вышла Вероника, а Лена вышла за молодого. Офицера.

– Запутал. Летун! – с осуждением проговорила бывшая староста.

– Так получилось. Но ты мне всегда нравилась, – чуть в нос признался «Похититель поцелуев» и стал медленно склоняться к Нинке с лобзательным намерением.

– Поздно, Дубровский! – усмехнулась она и загородилась букетом. – Пошли. Поедим.

…Ресторан оказался пуст, точно располагался не в центре Москвы, а в каком-то умирающем поселении, где закрыли главный завод и народ постепенно разъехался в поисках заработков. В зале томились две нерусские официантки и быковатый бармен, тоскующий в обществе невостребованных бутылок. Одноклассники устроились на веранде у окна, откуда открывался вид на липовую аллею. Там на лавочках одинокие женщины с книгами на коленях дожидались своих единственных мужчин, там гуляли, обнявшись, влюбленные, среди которых, возможно, были и книжницы, дочитавшиеся до личного счастья. И как результат: молодые мамы катили по аллее коляски, иногда останавливаясь и нежно склоняясь над младенцами.

Несмотря на отсутствие посетителей, официантки долго не брали заказ. Наконец к ним подошла узкоглазая девчушка с бейджиком «Гулрухсор». Она положила на стол две кожаные тисненые папки – в таких при советской власти, отправляя на заслуженный отдых, вручали бодрым пенсионерам прощальные адреса от безутешного коллектива. Андрей Львович раскрыл меню, вчитался, и Внутренний Жмот затомился, сравнивая здешние цены с «Царским поездом».

– Ты. Что. Пьешь? – спросила Валюшкина.

– Я… я… – Кокотов заметался взглядом по страницам, ища вино подешевле, но вовремя спохватился, мысленно отхлестал Внутреннего Жмота по щекам позорным «Сюрпризом Подмосковья» и выбрал самое дорогое вино. – «Шато Гренель» 2005-го…

– Ого! – сказала Нинка.

– Это, конечно, не гаражное вино, но пить можно.

– Соображаешь, – похвалила одноклассница, странно глянув на него. – Но. Тут. Дорого!

– Не волнуйся, я получил гонорар! – успокоил автор «Жадной нежности», чувствуя, как упирается в грудь несгибаемый бумажник. – Хочешь омаров на гриле? – предложил он, гордясь роскошным словом «омары».

– Там. Есть. Нечего. Возьми. Мраморную. Вырезку. Мне – салат.

Она взмахом руки подозвала Гулрухсор и продиктовала заказ. Азиаточка записала, кивая и улыбаясь, потом ушла и минут через пять, смущенная, вернулась в сопровождении восточной подружки, но только постарше. Согласно бейджику, звали ее Зульфия.

– Извините, пожалуйста, – сказала та с приятным акцентом. – Гуля – новенькая и еще плохо говорит по-русски.

– Откуда она? – спросил Кокотов.

– Мы обе из Куляба. Но я в школу пошла еще при советской власти. А Гуля потом. Молодые теперь у нас по-русски не знают.

– Ладно, – нахмурилась Валюшкина и повторила заказ. – Поскорей. Пожалуйста!

– Ты торопишься? – удивился писодей.

– Немного. Дочь. Прилетела.

– А-а…

– Хотела. Тебя к себе. Пригласить. Приготовить. Что-нибудь. Жаль.

– А я хотел тебя к себе пригласить, – вздохнул автор романа «Женщина как способ», наглея от разочарования.

– Серьезно? – встрепенулась она.

– Абсолютно.

– Скажи! Нет. Выпьем.

Гулрухсор, боязливо улыбаясь, принесла бутылку, перетянутую белой салфеткой. Неловко, чуть не уронив, с третьей попытки откупорила, показала пробку, бордовую, как пестик помады, и стала щедро наливать. Однако тут откуда ни возьмись подскочила Зульфия, перехватила руку землячки и с китайским поклоном подала бокал писодею:

– Попробуйте! Такого вы еще не пили!

Кокотов отхлебнул, ощутил во рту терпкую кислятину, подвигал губами, как Жарынин, и кивнул. Зульфия с облегчением разлила вино по бокалам, ткнула Гулрухсор локтем в бок, и официантки удалились, оставив одноклассников наедине.

– За что? – спросила Валюшкина, поднимая бокал и рассматривая вино на свет.

– За нас! – со значением предложил писодей.

Выпили. Нинка поморщилась, изучила этикетку и наконец спросила то, что, наверное, хотела спросить давно, с той первой встречи в ресторане «На дне»:

– Скажи. Честно. Почему ты не стал… – Она от волнения перешла со своего телеграфного на человеческий язык. – Со мной встречаться после экзаменов? Я тебе совсем не нравилась, да?

– Нравилась.

– Как Истобникова?

– Даже сравнивать нельзя! Я о тебе много думал! Я в тебя окончательно влюбился на выпускном! Ну, ты же помнишь! – отчаянно выпалил Кокотов, нащупав в кармане коробочку камасутрина.

– Врешь!

– Честное слово!

– Почему не позвонил? Потом…

– Мне было стыдно.

– Чего?

– Я же к тебе приставал в саду.

– Какой же ты дурак, Андрюшка! Ты даже не представляешь, какой ты на самом деле дурак, – тихо проговорила она, и писодей заметил в ее глазах слезы.

Дожидаясь, пока принесут еду, они не проронили ни слова, просто сидели и смотрели на липовую аллею, гаснущую за стеклом. С лавочек исчезли читательницы, так и не дождавшись сегодня своих принцев. Мамаши укатили коляски, и только влюбленные все еще бродили обнявшись. Но два сторожа уже вышли на поиски пьяных и бездомных, уснувших в огородных кущах где-нибудь под пелтифиллумом щитоносным. Кокотов вообразил, как он приведет сюда, в «Аптекарский огород», Наталью Павловну и они будут целоваться под сенью перголы.

Наконец, шагая в ногу, появились