– Сто раз было!

– Насколько я помню, Сен-Жон Перс говорил…

– …что новое – это всего лишь свежая банальность?

– Да, кажется…

– Вот и придумайте мне свежую банальность! Све-жу-ю… Ясно? Завтра встречаемся в десять ноль-ноль. Не опаздывайте!

– Где в первый раз?

– Я отношусь к вам гораздо лучше, чем вы думаете. Буду ждать у подъезда.

– Вы знаете мой подъезд?

– Еще бы! Вот она, ваша труполечебница. Вылезайте!

Кокотов вышел там же, у чугунной ограды, но Жарынин не рванул с места, как в прошлый раз, а, словно проверяя подозрения, дождался, пока соавтор зайдет в больничный скверик, и лишь потом медленно отъехал. Возле «Панацеи» все было по-прежнему: огромная липа накрывала переулок, на травке у ствола лежал черно-белый кот в желтом антиблошином ошейнике. Все так же к массивной резной двери тянулись люди, старые, убогие и недужные. На лавочке, под мемориальными досками, сидели две медсестры и курили с туманной девичьей сосредоточенностью. В одной из них писодей узнал Любу – помощницу доктора Шепталя. Она его тоже заметила, кивнула и, склонившись, шепнула что-то подружке, которая сразу вскинулась, безумно глянула на Кокотова, вскочила и бросилась к двери так стремительно, что чуть не снесла ветхого пациента, рассматривавшего рецепты. Андрей Львович не придал этому никакого значения, махнул Любе рукой и осторожно вернулся в переулок. Там его поджидал Жарынин. Сердце писодея нехорошо екнуло.

– Забывчивый вы стали, Андрей Львович! Водичку-то не взяли! – игровод протянул пакет с бутылкой.

– А я как раз и вернулся… – соврал автор «Кандалов страсти».

– Ну, желаю, чтобы у вас не нашли ничего лишнего! Как говорил Сен-Жон Перс: «Здоровье почему-то исчезает тогда, когда появляются деньги!»

Режиссер уехал. Суеверный писодей трижды сплюнул от сглаза и заторопился вверх, к Сретенке, а оттуда по бульвару, мимо памятника Крупской, к Мясницкой, которая раньше называлась улицей Кирова. Попутно в голове мелькнула идиотская мысль: если он когда-нибудь всемирно прославится, то, возможно, и Наталье Павловне, как верной спутнице гения, поставят памятник…

Бронзовый Грибоедов мрачно смотрел вниз с высокого пьедестала на своих героев, застывших в бронзовом лицедействе у ног создателя. На гранитной скамье, справа, Кокотов сразу заметил человека, закрывшегося развернутой «Правдой» с броской шапкой «Долой олигархических солитеров!». Андрей Львович подошел, постоял немного, собираясь с духом, кашлянул для приличия раз-другой и, не дождавшись внимания, как в дверь, постучал костяшками по гулким листам. Газета опустилась, и перед ним открылся мощный розовощекий и совершенно лысый дед в желтой майке с зеленой надписью «Гринпис» и распахнутой брезентовой штормовке времен первых Грушинских песнопений.

– Виктор Михайлович?

– Ну! – Старик глянул из-под косматых седых бровей с тем выражением, с каким встречают на пороге надоедливых разносчиков «Махабхараты».

– Я от Яна Казимировича, – тихо отрекомендовался писодей.

– От какого Яна Казимировича? – уточнил пенсионер, с треском складывая газету и недоверчиво озирая гостя.

– Болтянского.

– Воду принесли?

– Конечно! – Кокотов достал из пакета бутылку.

Старик отвинтил пробку, запрокинулся и одним духом выхлебнул половину, затем, как бывалый сомелье, задумчиво подвигал губами и благосклонно кивнул:

– Она! Какой букет! Какая органолептика! – с этими словами он встал с лавки и оказался на голову выше писодея. – Давайте-ка, Андрей Львович, пройдемся. – Престарелый титан мощной рукой повлек его по бульвару.

– Ян Казимирович говорит, ипокренинская не хуже боржоми! – поддержал разговор Кокотов.

– Лучше! Ессентуки и Карловы Вары в одном флаконе! Это я вам как специалист заявляю. Такое богатство прямо под ногами. При советской власти ушами прохлопали. Ну, это понятно: некогда было! Коммунизм строили, боевую мощь крепили, братским дармоедам помогали… Но теперь-то у нас капитализм! Главное – выгода, денежки, а там хоть границы настежь. Нефть – всему голова! А такая водица снова никому не нужна, считай, даром льется! Она ж дороже нефти! Вы понимаете, Лев Андреевич?

– Да, конечно! – искренне согласился писодей, делая вид, что не заметил оговорки деда.

– По какому ведомству изволите трудиться?

– Я – писатель, – смущаясь, ответил автор «Русалок в бикини».

– Хм-м… Значит, это вы наш Советский Союз-то развалили!

– Почему я? Я ничего не разваливал!

– А кто ж тогда? Я вот лечил. Другие защищали. Третьи строили. Четвертые в космос летали. Пятые землю пахали. А вот вы писали, писали, писали, что все у нас, косоротых, не так, как у людей! Гундели, что надо все сломать и построить на ровном месте. Сломали. А теперь у нас все как у людей, да?

– Ян Казимирович тоже писал… – осторожно возразил Кокотов, боясь рассердить деда.

– Болт бичевал пороки! Помогал стране. Большая разница. А вы бичевали?

– Нет, не бичевал…

– Ясно. Вы, значит, гундели. А чего же теперь молчите?

– Я не молчу!

– Как ваша фамилия?

– Кокотов.

– Не читал.

– Я в «Правде» не печатаюсь.

– А где вы печатаетесь – в «Масонском сексомольце»? – спросил дед, от ненависти сморщив лысину.

– Нет, в журнале «Железный век».

– Не знаю такого, – отрезал Виктор Михайлович и сел на пустую скамью напротив пруда. – Как там Казимирыч? Сто лет его не видел. Скрипит?

– Скрипит! – подтвердил писодей, радуясь, что разговор перешел на примирительную житейскую тему.

– Про братьев рассказывает?

– Конечно!

– Дорожный набор показывал?

– Обязательно!

– Какого цвета сафьян?

– Красного.

– Правильно. До Катыни дошел?

– Нет еще.

– Самое интересное! Про это никто не знает! Сенсация века! Морскую капусту ест?

– Ест.

– Дело хорошее. К женскому персоналу пристает?

– Не видел.

– Значит, постарел. А лихой был! Раньше-то, в «Правде», редкая собкорочка мимо прошмыгнет. Орел-добытчик! Три выговора за аморалку. А вам-то камасутрин зачем: для внутрисемейного пользования или на выход – чужих жен побаловать? – раскатисто хохотнул дед, блеснув глазами.

– Для внутрисемейного, – потупился Кокотов.

– Одобряю. Время нынче заразное – надо беречься. В упаковке шесть пилюль. Принимать за час до необходимости. Действует весь период. На сердце жалуетесь?

– Нет.

– Аллергия?

– На пыль. Иногда.

– Не страшно. Сколько возьмете?

– Для начала одну. Упаковку.

Дед вынул из кармана яркую коробочку величиной с сигаретную пачку. На ней запечатлелся свальный фрагмент знаменитого горельефа неприличного храма Кхаджурахо, что в Юго-Западной Индии. Название CAMASUTRIN было изящно стилизовано под хинди, и буквы напоминали потеки свежей алой краски. Кокотов повертел упаковку в руках и заметил слово «форте», пририсованное от руки красным фломастером.

– А почему «форте»?

– Потому что с годами сила натуральных ингредиентов только увеличивается, как у выдержанного вина. В первый раз советую принять половинку. Один мой знакомый принял целую, чтобы жену потешить в ночь серебряной свадьбы, так она от него ушла!

– Почему?

– Обиделась. Сказала, где же ты был, подлец, двадцать пять лет?

– А сами-то вы пользуетесь камасутрином? – осторожно спросил Кокотов.

– Зачем? Супруга от меня и так прячется…