– Пусть лучше выучат, как произносятся названия наших городов, – саркастически рассмеялся Вили. – О войне, мне кажется, они все уже и так знают.

Она возразила, что это не так, никто не рассказывает о жизни в Белграде – чтобы оправдать себя или убедить его побольше бывать в городе, рядом с ней.

– Ты не живешь в этой стране, ты тут только по ошибке.

Она швырнула в него книгу, которую читала, и промахнулась, книга угодила в кухонный буфет и, раскрытая, распласталась по полу, а он неожиданно сжал Альму в объятиях.

Как-то утром с пепельным небом Вили просит ее сходить с ним на кладбище. По дороге она покупает букетик васильков у старушки. Они взбираются, запыхавшись, на холм Гардош в габсбургской части города, которая, говорят, была мостиком между Востоком и Западом, но Альма видит только более низкие и бедные дома. Стоит апрель, на траве среди каменных надгробий снег сражается со слякотью. Альма изучает надписи на могильных плитах, она идет в нескольких шагах позади Вили, чтобы он мог побыть в одиночестве, которое ей кажется подходящим этому месту, но тот необычайно разговорчив.

– Представляешь, я ничего не помню с похорон отца. Только как страшно мерзли ноги, – говорит Вили, когда они подходят к камню с именами его родителей и годами жизни, обычная надгробная плита, как все остальные. – У меня прохудился ботинок, и вода просачивалась через дырку в подметке. Носок насквозь промок. Там были люди, которых я не знал, они помнили меня и говорили со мной, но я не слушал, я думал только о том, как замерзает нога в ботинке и как хлюпает на каждом шагу подметка. Мать иногда хваталась за мой локоть, вцеплялась пальцами в свитер и кожу. Я старался не наступать в лужи, но земля была такая мокрая, что влага все равно просачивалась в ботинок, и пальцы покрывались ледяной коркой. Я ощущал гравий под подошвой и думал, что пальцы у меня вот-вот отвалятся.

Альма смотрит на ноги Вили, теперь он носит армейские ботинки, поношенные, но крепкие. Она вспоминает фразу своего отца о том, что надо смотреть под ноги, у нее тоже башмаки вечно просят каши.

Ей хочется расспросить Вили о его отце, что он помнит о нем, рассказывал ли ему отец что-нибудь о детстве в Воеводине, о чем они разговаривали с ее отцом, когда он приходил в гости в их дом до того, как они приняли решение отправить Вили за границу. Но это слишком личные вопросы, у нее получается задавать их только чужим. Разговаривать с Вили о прошлом почти так же страшно, как взять в руки гранату, которая может взорваться в любой момент от одного лишь прикосновения.

По дороге обратно они продолжают болтать о погоде и ценах, которые меняются каждые несколько часов, об автобусах, которые ходят еще реже, чем на прошлой неделе, о любимых блюдах. Альма хочет пойти поискать, не найдется ли в каком-нибудь магазине растительное масло, а то цветная капуста на редкость безвкусная пища.

– Ты иди, а мне надо зайти домой взять вещи, я уезжаю. Вернусь через несколько дней, – говорит Вили, останавливаясь неподалеку от отеля «Югославия».

– Я пойду домой с тобой, все равно масло не найти.

– Я не сразу домой.

Альма ждет, что Вили что-нибудь добавит, но он ничего не объясняет.

– Тебе надо идти туда? – Она кивает на здание слева от них, длинный бетонный улей с прямыми углами, бывшая самая крупная гостиница на Балканах, которая принимала диктаторов и боевиков, кинозвезд и политиков, а сейчас, говорят, в казино на первом этаже играют уголовники с голым торсом и девочки в бикини, а курок пистолета тут нажимается с упоротой легкостью, разбивая вдребезги хрустальные люстры.

– Ты идешь туда, внутрь? – настаивает она. Альма предпочитает не называть некоторые места, даже если они торчат прямо посреди улицы.

Вили смотрит на нее враждебно, как в десять лет:

– Тебя это не касается.

Он поворачивается к ней спиной и идет в сторону номенклатурного отеля, где, как всем известно, собираются военизированные группировки.

Тогда Альма делает неожиданный ход: она догоняет его и хватает за руку, заставляя остановиться. Но когда Вили поворачивается, она понимает, что ошиблась: ничего в нем не напоминает человека, которым он был всего несколько минут назад, ее друга, любовника, ее брата. Юношу в дырявых ботинках, замерзающего на похоронах своего отца, которого он не видел пятнадцать лет.

– Da se to nisi više usudila. Никогда больше так не делай, – приказывает он ей. – Возвращайся домой, здесь ты никому не нужна.

– Вили, скажи мне, что ты делаешь!

Но он уже в шаге от двери, и Альма знает, что в некоторые гостиницы лучше не пытаться заходить.

Фотографии были вложены в обложки от пластинок, которые никто не слушает, так как проигрывателя нет. Альма натыкается на них случайно, доставая с полки альбом рок-группы, которую слушают ребята в студенческом общежитии. Фотографии выскальзывают из обертки и рассыпаются по линолеуму на полу.

Площадки, бараки, казармы за забором из колючей проволоки, мужчины, стоящие в ряд, без кителей, в трусах и шинелях. Фотографии черно-белые, немного засвеченные, как будто чтобы точно хватило света. Десятки кадров. Альма садится на пол и поднимает некоторые снимки. Конвой с надписью «ООН», перед ним три женщины со связанными проволокой руками, огромное помещение, там много мужчин с руками за головой, гора обуви, горящий дом, горящий сарай, горящая машина, ряд женщин у стены, некоторые с платками на голове, как носят в деревнях крестьянки или у мусульман, как те беженки в автобусе, которые ехали через границу; стены комнаты в крови, маленькая яма, огромная яма, яма с телами, лицо девушки, которую держат за волосы.

Фотографии выпадают у нее из рук. Она встает на ноги, пятится к стене. Это все кадры Вили. Он их спрятал, чтобы она не увидела, думает она. Она зажимает рот руками, но у нее не получается ни закричать, ни заплакать. Она чувствует, как сердце бешено колотится и кровь приливает к горлу, шум собственной крови в ушах. Она-то думала, что знает все, а не знает ничего.

Она сползает на пол, прислонившись спиной к стене, ее вдруг одолевает страшная слабость, она не в силах встать, даже чтобы налить стакан воды. Ей кажется, что она уже никогда не сможет пошевелиться. Фотографии рассеяны по полу, некоторые еще остались внутри конверта для пластинок. Кто-то стоял по ту сторону объектива, кто-то шел вдоль вереницы женщин, чтобы найти нужный кадр, кто-то выглядывал в высокие окна из комнаты, куда согнали толпу мужчин, кто-то наверняка запачкал