Два воскресенья подряд он приходил в кафе к восьми, ждал до девяти, и оба раза напрасно, пока не догадался, что она вновь ходит на позднюю литургию вместе с матерью. В третье воскресенье Ваня был болен, стало быть, не попал накануне к бабушке. В четвертое он, как прежде, поехал за Ваней и около одиннадцати подошел к кафе, но кафе не было, оно скрылось под черным полиэтиленом, его иксами перечеркивал скотч.

Однажды, выйдя из храма, она увидела, что кафе больше нет или оно ремонте: черная пленка за стеклами окон-витрин, но нигде ни клочка бумаги с объяснением. Несколько дней спустя мама сообщила, что как раз шла мимо и заметила на двери листок, совсем свежий, похоже, только сегодня вывешенный. Кафе переехало на соседнюю улицу, перпендикулярную: «Ждем вас по новому адресу». Это всего в пятистах метрах, сказала мама, минут семь мерным шагом – самое большее. Просто, выйдя из церкви, не перейти улицу, а завернуть за угол. Можно как-нибудь после службы, на Пасху, например, зайти к ним. К Пасхе уж точно откроются.

Однажды он видел ее с матерью в центре, на одной из недавно сделанных пешеходными улиц. Они шли посреди тротуара, оживленно разговаривая.

Троллейбуса нет уже долго, и всем ожидающим либо муторно, либо никак, всем, кроме субтильного бомжа, которого привела на остановку скорее доступность общения с ожидающими троллейбус и потому никуда не могущими деться людьми, чем необходимость ехать. Ему весело. Держа руки под мышками, он ходит туда-сюда в условных пределах остановки, тихо посмеивается, задорно хмыкает, как бы удивляясь чему-то, и бойко прищуром поглядывает на ожидающих. Как бы наконец решившись, он приближается к высокой женщине средних в шубе и очках. Некоторое время всматривается в ее лицо, которое та при его приближении чуть, всего на несколько градусов, отвернула, и наконец произносит со смесью досады и муки:

«Ну что ты все врешь?..»

Не двигаясь с места, женщина еще на несколько градусов поворачивает лицо.

Антипасха. День после времени. И я больше никогда не увижу твое тело так, как прежде.