Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 54
буду играть Гамлета». Матвеич улыбается. «Да ты вообще знаешь, что это такое? А? Ты знаешь, что такое… когда… Ты видела, как Высоцкий играл это?..» – он спохватывается, достает из-за пазухи потрепанную книжку. Я не видела, где уж мне – Ираида Николаевна видела, сама рассказывала: «Быть или не быть?» – произносила она, а мне чудился хриплый голос Высоцкого. Однако Савелий Матвеевич «Быть или не быть?» не читает – он закидывает голову, смешно тыча бородкой в потолок, и как-то по-петушьи вопит: «…Я не хочу / Того, что кажется. Ни плащ мой темный, / Ни эти мрачные одежды, мать, / Ни бурный стон стесненного дыханья, / Нет, ни очей поток многообильный, / Ни горем удрученные черты / И все обличья, виды, знаки скорби / Не выразят меня; в них только то, / Что кажется и может быть игрою; / То, что во мне, правдивей, чем игра; / А это все – наряд и мишура». Матвеич рвет на себе и без того драный свитер, опускает голову, тыча бородкой теперь уже в пол, потом смотрит на нас невидящим взглядом. Я аплодирую, девчонки испуганно переглядываются. В этот момент в класс входит Авосечник. Авоська его не пустая, в ней что-то, завернутое в газету. Авосечник подмигивает Матвеичу – Матвеич еще не вышел из образа. «В следующий раз, – задумчиво произносит он, – выучите этот монолог». «А где его найти?» – пищит отличница Аленка. «Ищите, дети, и обрящете», – изрекает Матвеич. Авосечник, растерянно озираясь на дверь, ставит газетный сверток на стол. Сверток радостно звякает.
Мы с девчонками выходим за дверь. Снег пошел – тоже мне, весна, – и я ловлю снежинки ртом. «Я же говорила, проходимец, – повторяет за своей Рогнедой Славка, – небось, еще и деньги ему за нас платят». Я нехотя плетусь за девчонками. «Кто учить будет?» – продолжает в том же духе Славка. Девчонки как воды в рот набрали, даже отличница Аленка помалкивает: спрятала косички свои под шапку, только мышиные хвостики торчат. «Я лично не буду, – заявляет Славка, – пошел он». И тут я как вскрикну: «Ой, а я портфель забыла!» Никакого портфеля я не забывала: я, как пришла из школы, кинула его в угол, и он там валяется себе. Да и пакет с Боярским, где лежит тетрадка, я не забывала: попробуй забудь, Галинка со свету сживет. Девчонки переглядываются: ну иди, мол, а нам с тобой не по пути. И я, радостная (с чего бы?), несусь в школу на всех парах («Ты бы так утром на занятия бежала, – слышу я мамин голос, будто она подсматривает за мной. – Вся в отца, такая же шалавая растет»).
Врываюсь в кабинет: красная, мокрая, еле дух перевела. «…да какое, на хрен, искусство? – Матвеич опрокидывает стакан водки, занюхивает вытянутым рукавом свитера. – Где оно, искусство твое? Ты забыл, как меня…» Он замолкает и, так и не опрокинув второй стакан, таращится на меня стеклянными глазами (такие глаза обычно называют осоловевшими, но мой папа говорит «соловьиные глаза», – говорит и смеется).
«Чё, стучать будешь?» – Авосечник подмигивает мне и хрустит соленым огурцом. Я краснею, выхожу за дверь и робко стучусь. Авосечник с Матвеичем ржут. «Ну ладно, кончай, – сипит Матвеич, – не видишь, девчонка не в себе? – И мне: – Забыла чего?» Я мнусь в дверях. «У-у, – машу я головой, – нет. Можно с вами посидеть?» Авосечник, открыв рот, смотрит то на Матвеича, то на меня, то на стакан с водкой, который он держит в руке на уровне подбородка. «Слушай, иди отсюда, а? Не видишь, мы тут…» – он кивает на стакан. «А я не буду мешать, – бубню себе под нос я, – я тихонько». «Тебя обидел кто? – Матвеич глядит на меня «соловьиными» глазами. – Ты скажи, я ему…» «Не обидел… – я опускаю глаза. – Пропал… я его потеряла… не могу найти… Вы не поможете?..» Я не могу сдержать слез, мне стыдно перед незнакомыми дядьками вот так вот выворачивать наизнанку душу. Быть или не быть… а можно и быть – и не быть?.. «Потеряла? – задумчиво тянет Авосечник. – Значит, он потерянный? Сава, слышь? – он поворачивается к Матвеичу. – А мы потерянные?» Матвеич опрокидывает стакан в горло, утирает рот рукавом свитера, мотает головой, словно собака. «Мы? Потерянные…» «А кто вас потерял?» – спрашиваю я. «Сами… сами и потеряли…» Мы сидим молча. Матвеич с Авосечником пьют, закусывают солеными огурцами (огурцы эти они достают грязными руками из целлофанового пакета) и черным хлебом. «Ты не грусти, – пытается успокоить меня Матвеич, – найдешь… Ибо сказано, – он поднимает палец, – ищите и обрящете…» «А может, он, ну, твой, – подхватывает Авосечник, – не хочет, чтобы его нашли, а? – он подскакивает, закидывает голову – вот как Матвеич закидывал – закрывает глаза и, растягивая слова, читает: «Умереть, уснуть – / И только; и сказать, что сном кончаешь / Тоску и тысячу природных мук, / Наследье плоти, – как такой развязки / Не жаждать? Умереть, уснуть. – Уснуть!» «Браво, браво! – дверь открывается, на пороге… Табуретка… И вдруг ее словно током ударило. – Это что такое? – орет она. – Это что за притон? Чудинова! – такое чувство, что от стеклышек ее очков идет пар. – Чудинова, ты что здесь делаешь? – и тише: – Они тебя трогали, скажи, трогали?» – Я мотаю головой: нет, мол, не трогали. Она орет что-то про имя школы, про отца, которого я позорю, даже про органы: оказывается, я позорю и органы, про то, что «я не знаю, что с этой Чудиновой делать, всю душу мне вымотала», про то, что «вы не художники – какие вы художники? – вы алкаши несчастные, вас на сто первый километр надо сослать, чтобы вы работали, а не водку жрали, а то устроили здесь, понимаешь; вам не для того класс выделили, чтобы вы лакали тут, вам доверили воспитание подрастающего поколения, – чтобы вашего духу тут больше не было». Матвеич собирает со стола остатки «пира»: пустые бутылки, целлофановый пакет с недоеденными огурцами, горбушку черного хлеба. Потом молча все это кладет в холщовую сумку и выходит вон. «Офелия? – оборачивается он и глядит на меня совершенно трезвыми глазами. – В твоих молитвах, нимфа, / Все, чем я грешен, помяни».
У меня такое чувство, что сейчас они – и Матвеич, и Авосечник, и Табуретка – рассмеются, похлопают меня по плечу: ну что ты, мол, мы же все это выдумали специально, мы же притворялись, разыгрывали тебя, а ты поверила, глупенькая, мол, не может же всё быть таким плоским и пошлым (Ираида Николаевна говорит, что по́шло – это то, что пошло́: пошло́-пошло́ и стало пошлым).
Я уже готова рассмеяться вместе
Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 54
