Он обернулся и увидел в двух шагах от себя девушку в музейной форме. Она стояла, скрестив руки на груди, и с любопытством смотрела на Чада.

– Понимаю, что вы только пришли, – проговорила она с извинением в голосе, – но мой долг предупредить, что галерея скоро закроется.

Чад кивнул, досадуя, что позволил, пусть и на краткое мгновение, но все же отвлечь себя.

– Я знаю. У меня в запасе еще несколько минут. – Он поднял руку, но не стал смотреть на циферблат.

– Вы выбрали верное время. Днем здесь не протолкнуться. – Она скользнула по портрету равнодушным привычным взглядом. У нее оказался правильный профиль: ровный, заостренный к кончику нос, мягкие губы и крепко прижатые к черепу аккуратные уши. Темные волосы она носила собранными в крепкий узел. – Так вы художник?

– Последний курс академии Слейда.

– Я могла бы не спрашивать.

– Вот как?

– Разумеется. Художники иначе смотрят на картины. Вы разглядываете их так, словно хотите сорвать каждую со стены и растоптать и в то же время упасть перед ней на колени.

– Забавно. – Чад с улыбкой пожал плечами: – Может, вы и правы. Смотреть на чужой талант бывает так же болезненно, как и приятно.

– Наверное, вы хотели бы, чтобы ваши картины тоже когда-нибудь здесь оказались?

– Вам знакомы портретисты, которые не мечтали бы об этом?

– Наверное, нет.

– Считаете, что у меня есть шанс? – Чад с любопытством повернулся к девушке: – Думаете, я мог бы стать знаменитым?

– Упорный труд и капелька везения – и вот портрет вашей кисти уже висит на этом самом месте!

– Чад Мелтон. – Он протянул руку, и девушка пожала ее в ответ.

– Аманда Филдс.

Они оглядели друг друга быстрыми, ни к чему не обязывающими взглядами и вновь обратили взоры к картине.

– Мне кажется, вы похожи на него, – задумчиво проговорила Аманда. – У вас такие же руки, беспокойные и сухие, словно на пальцах вот-вот лопнет кожа.

– Это растворитель.

– Только взгляд совсем другой. – Она помедлила. – Но, наверное, это к лучшему.

– Что именно?

– То, что вы кажетесь нормальным.

– Вы меня успокоили. – Чад усмехнулся: – А в общем-то, я не прочь ненадолго стать Курбе. Да что там, я восхищаюсь им настолько, что готов стать им навечно.

– Жаждете выведать, что вызвало его отчаяние?

– Мне знакомо то, что он изображает. А иначе мог бы я зваться художником, если бы время от времени не испытывал подобное? Это лишь мимолетное мгновение, но все же, с какой точностью он уловил его. Только посмотрите на эти глаза: сколько в них изумления, а еще растерянности, как полны они чем-то необъяснимым, загадочным.

Аманда сделала шаг назад, а затем снова вперед.

– Я бы сказала, что он похож на крота, вынутого из норы на солнечный свет.

– Будем считать, вы этого не говорили, – с улыбкой произнес Чад. – Я могу только мечтать о том, чтобы когда-нибудь научиться так передавать смыслы. Профессор Торп считает, что я слишком сдерживаю себя, забываю о том, что край холста – не что иное, как иллюзия. Кажется, Курбе знал об этом, его картины продолжаются и за пределами рамы, это вы хотя бы видите?

– Как будто. – Она слегка дернула плечами и посмотрела на Чада снизу вверх. – Вы такой высокий, мне приходится задирать голову, словно вы знаменитость! – Она звонко рассмеялась. – Уверена, долго этого ждать не придется. Я чувствую, что вы талантливый художник.

Это прозвучало как непрошеный комплимент, но Чад не почувствовал раздражения. Напротив, его почему-то увлекла эта неожиданная беседа, подкупила простота Аманды. Он вдруг представил, что она, вместо того чтобы заинтересованно задавать вопросы, с превосходством сноба принялась бы учить его смотреть на картины. Этого бы он не стерпел.

– Хорошо бы способность сносно писать достигалась лишь желанием. Если бы каждый художник знал, как выразить все, что у него на душе, в мире не осталось бы плохих картин.

– За чем же стало дело? Вы можете выражать себя как душе угодно, и, кажется, у вас как у художника недостатка в средствах нет.

– Легко рассуждать. – Он нахмурился: – Но как изобразить по-новому то, что изображали до тебя сотни раз другие? Как добиться совершенства, которое удивит тебя самого?

– Вы, случаем, не бежите от скуки? Вот это точно не ново.

– Я не жалуюсь. Я выбрал свое призвание.

– Нужно хотя бы попытаться, прежде чем навешивать на себя клеймо посредственности.

Ее реплика повисла в тишине.

– А что, если я и есть посредственность? – По бледной щеке Чада вдруг пробежала маленькая, похожая на змейку судорога.

– Кажется, вам еще рано делать такие выводы. Вы не можете знать этого сейчас, когда у вас еще все впереди. – Она было отмахнулась, но Чад в волнении принялся кусать нижнюю губу.

– Но что, если это так? – задумчиво произнес он, обращаясь скорее к себе. – Я рассуждаю здраво и могу взглянуть со стороны на то, что считаю делом своей жизни. Да, я художник, но я не гений. – Голос его зазвучал тише, словно мысль, которую он озвучил, только что пришла ему в голову и он не вполне еще мог опираться на нее.

– Кто вообще сказал, что художнику положено быть каким-то необыкновенным? – фыркнула Аманда. – Каждый год тысячи студентов покидают художественные академии по всему миру.

– Только лишь затем, чтобы на Рождество подарить тетушке ее портрет, который она повесит над каминной полкой… Почему бы не допустить мысль о том, что я могу никогда не прославиться?

– Ну, если вам станет от этого легче…

– Пожалуй, что и так, – отозвался Чад. – Ведь чтобы обитать там, наверху, нужно отличаться, стать выдающимся в деле, которое выбрал, стремиться к первенству, пока другие терпят неудачу за неудачей. А если ты посредственность, можно никуда не спешить и не слишком стараться.

– Кажется, единственное, что остается, – это попытаться быть искренним.

– Вы правы. Портреты – вот самое честное, что существует в искусстве, вот что не позволит художнику лгать ни себе, ни другим.

– Но что может быть лживее портрета?

– Что может быть правдивее портрета! А если быть уж совсем точным – автопортрета. – Чад сцепил руки на груди и еще раз оценил «Отчаявшегося» общим взглядом. – Эта картина мне нравится у него больше других. Как смело Курбе изображает себя, но в то же время я вижу здесь признаки узнавания, словно он на наших глазах познает самого себя.

– Это вряд ли, – усмехнулась Аманда. – Курбе был дурно пахнущим нарциссом, да еще и порнографом. Я уверена, что его автопортрет – лучшее доказательство того, что он не только не боялся