— Думал все рублев восемь домой привезу, да вот видишь... Ни свиньи, ни «Шарика»! Это собачка у меня была. Она штаны-то ему и разорвала. Думал мучки купить, да вот... Э-эх!.. Налей нам, милый, еще по стаканчику! Все одно — толков никаких!

V.

Короткий зимний день догорал и гас с каждой минутой. Зарумяненные прощальными лучами солнца облачка заметно теряли свой алый оттенок, становились мутными, серыми. С потускневшей синевы небес глянул бледный серп месяца.

Над селом Неплюевкой сгустились вечерние сумерки.

В избе Максима царила уже полная ночь. Два небольших окна, стекла которых были во многих местах заткнуты грязными тряпицами, заклеены сахарной бумагой и покрыты сплошною корой ледяных сосулек, поглощали в себя и тот остаток дневного света, который теплился еще на улицах. По углам, потолку и полу расползлась черная непроницаемая мгла. В избе было тихо, так тихо, что если-бы не чьи-то глубокие вздохи, время от времени раздававшиеся в этой мертвой тишине, — можно было бы подумать, что изба пустует.

Марья сидела у окна, подпершись рукою. Она мучилась ожиданием Максима и предчувствием какой-то беды. По ее расчетам, Максим должен бы воротиться еще вчера вечером. Но вот прошла уже целая ночь, прошел еще день, а его нет и нет. Сегодня по утру опять приходил староста и велел беспременно явиться Максиму завтра в правление. «Драть велено», сказал он, и уходя, пригрозил описью имущества.

В избе висит горе. Марья сидит под окном и тихо, подавленно плачет. А на печи лежит старый дед, отец Максима, больной дряхлый старик, возится, шуршит одеждой, вздыхает и тихо шепчет: «Господи Иисусе!»..