– А почему нет? – ответила я и засмеялась.

Через секунду мы хохотали втроём. Лица разрумянилась, в глазах появился блеск, мы допивали по второй чашке вина. Они смотрели старый фильм про «Уотергейт», а я рассматривала «Гернику». Они подарили мне альбом с картинами Пикассо и сборник рецептов «Грузинская кухня» для моей впечатляющей коллекции, которая насчитывала уже с десяток кулинарных книг.

Я лежала в одежде и не могла уснуть от рези в животе. Ступни сводило судорогой, кости как будто выкручивали. Где-то в городе выла полицейская сирена. У соседей сверху маленький ребёнок плакал всю ночь. Мне тоже хотелось залиться безутешным плачем.

Я смотрю на это фото, и меня накрывает волна отчаяния. Когда я в первый раз его увидела, я считала себя безнадёжно толстой, но сейчас я бы отдала всё что угодно, лишь бы вернуться в то тело. Оно было действительно худым, болезненно худым. Эти воспоминания рвут мне душу. Они отнимают силы, делают меня ещё слабее, если только это возможно.

Я проснулась под слепящим солнцем. В комнате жарко и душно. В животе бурлило. Я встала и пошла на кухню, намереваясь в высшей степени осознанно сделать себе ещё хуже. Там нашла свою порцию ужина, оставшуюся с прошлого вечера. Еда немного подсохла, но я всё равно набросилась на неё. В дверях появился Арсений. Он ни о чём не спросил.

Следом проснулась Катя и, сонно протирая глаза рукой, зашла на кухню. Утренние процедуры. Болтовня. Телевизор. Я смотрела, как на экране сменяются кадры новостей, время от времени отхлёбывала кофе из чашки, в которой вчера было вино.

За завтраком утро превратилось в погожий день, и мы пошли гулять в последний раз перед тем, как они навсегда покинут страну. Парк был погружён то в свет, то в тень, и мы шли без цели и направления, стараясь оставаться на солнце.

– Я буду скучать, – сказала я.

– Мы тоже, – ответили они хором.

По глади пруда медленно скользили лебеди. В воде отражались воздушные облака. На ближнем берегу несколько девушек репетировали танец с лентами.

– Ты над чем-нибудь сейчас работаешь? – спросила Катя.

– Ни над чем особенным.

Спустя несколько секунд тишины я продолжила:

– Впрочем, я пишу книгу про анорексию.

– А название уже есть?

– Да, название я придумала первым.

– Какое?

– Любовь моя Ана.

– Ана – это кто?

– Анорексия.

– Почему Ана?

– Потому что в болезни мы одушевляем её и разговариваем с ней, как с подругой. Хотя я не уверена, может, придумаю другое название.

– А мне нравится, – сказала Катя.

– Чем всё закончится? – спросил Арсений.

– Не знаю. Вполне возможно, что героиня покончит с собой.

Их голоса и улыбки меняются.

– Пообещай, что не сделаешь это, иначе мы никуда не поедем.

Очень соблазнительно заставить их остаться. Они пытаются меня поддержать, и я ценю это. Улыбаюсь, киваю, и Катя улыбается мне в ответ, уверенная, что она сделала всё от неё зависящее.

– Я бы, конечно, хотела, чтобы вы остались, но не волнуйтесь. Со мной всё будет в порядке.

– Удачи с книгой, дорогая.

Катя обняла и поцеловала меня в щёку.

Они улетели покорять Нью-Йорк. Я знала, что вряд ли когда-нибудь снова их увижу, но мне было уже всё равно. Ана, в отличие от людей, никогда меня не покинет.

После шести

Кому-то повезло, и он вытянул счастливый билет в генетической лотерее – получил астеническое телосложение и быстрый обмен веществ. С другими природа сыграла злую шутку – они едят меньше, но обречены жить в большом теле.

Я пыталась колонизировать своё тело, но допустила стратегическую ошибку. Тело, в отличие от меня, стремилось если не жить, то хотя бы – выжить. Оно объявило мне войну. У меня не было никакой возможности убежать от него. Я не могла ни подчинить его, ни мигрировать из него, но могли мигрировать один в другой типы РПП.

Безликие, невнятные, преступные приступообразные переедания – вот как теперь это называется. Отныне «анорексия» для меня запретное слово. Мне стыдно примерять его к себе. Я надеялась, что это только на время, хотя и казалось, что всё навечно останется таким, как есть.

Я потеряла себя в складках кожи и жира. Это тело ужасно, ужасно, ужасно. Кожа – костюм на два размера больше. Пока что только на два. Ещё совсем недавно я была худой. Ещё недавно, когда считала себя толстой, я была худой. А сейчас, сейчас… я заперта в кожаном мешке, как гусеница в вечном коконе.

Действительно что-то странное происходит с моей кожей. Её стало очень много. Я хочу отрезать всё лишнее. Искромсать лицо и посмотреть, что получится, какой красивой я стану. Может, моё лицо будет идеально подходить под золотое сечение, как у Беллы Хадид.

Огромная трещина отделила меня от остального мира. Я не живу в этом мире – и это не просто моё ощущение. Я могу думать только о еде. Больше всего хочется чёрного хлеба, но я ем то, что есть дома. А дома у меня – какао и молоко. Молоко и какао. Много горького какао в порошке. Я ем его ложками, рассыпая тёмную пыль и слизывая со стола.

Если бы я только попробовала представить вкус пиццы «Четыре сыра» или чизкейка «Нью-Йорк», я бы умерла на месте – от безнадёжности и безвыходности. Я хотела съесть все чизкейки мира, и эта мысль приводила меня в отчаяние.

Мартовское солнце припекает, и в воздухе пахнет весной. Сквозь шторы пробивается тёплый жёлтый свет. Страшно выходить из дома, но у меня хватает хитрости обмануть себя. С неизбежностью восхода солнца я выползаю из постели. Иду в магазин, полагая, что смогу только посмотреть на еду – ничего не покупать. Тихонько лгу сама себе. Хожу кругами по одному и тому же маршруту, прижимаясь к старым стенам Китай-города и продолжая мрачно размышлять.

Витрины говорят со мной и зазывают товарами с красными этикетками, кричащими о скидках. Моё намерение крошится, как песочное печенье. Я не могу устоять, увы. Еда не приносит мне удовольствия, но я продолжаю поглощать её в недопустимых для прошлой жизни количествах. Я становлюсь на весы, роняя слезы за каждый набранный килограмм. Но ем ещё. Я не хочу так жить, но всё повторяется. Очередной срыв. Бездна еды.

Я привыкла ежедневно срываться, а после опять наедаться от горя. Надейтесь на лучшее, как говорится, но готовьтесь к худшему. Впрочем, ничего нового. Я сделаю ещё одну попытку. Может, она не последняя, но,