Они тупо моргали. А Мартин веселился.

– А вы разве не знали? – спросил он и вспомнил тот день, когда в деревню явился художник. Ещё бушевала сильная гроза, а Мартин отправился в другую деревню к пастору спросить про ключ. – Дверь была заперта, но Ханзен-то находился внутри.

Должно быть, он закрылся изнутри. А как могло быть по-другому?

Художник засмеялся. Ох уж этот мальчик. Он просто умирал от смеха.

– Ты всё врёшь, – сказал Хеннинг. Но сам-то он точно припомнил, хотя предпочёл бы забыть, как Ханзен выходил тогда из церкви им навстречу, едва держась на ногах. И даже Хеннинга теперь осенило, что, значит, Ханзен-то был тогда внутри, а как бы он смог попасть туда без ключа. Проклятье. Почему им это не пришло в голову тогда же? Он, конечно, знал, что Мартин умный. Но неужели сами они действительно настолько глупы?

Это познание просочилось им в ноги, которыми они беспокойно шаркали по полу.

– Вы можете посмотреть, – сказал Мартин. – Если вы не способны между собой решить, кому первому войти в церковь, то вам непременно нужна большая дверь. И она у вас есть. А ключ от неё лежит у Ханзена в кацавейке.

– А почему ты нам раньше не сказал? – спросил Зайдель.

– Я же всего лишь пацан, – усмехнулся Мартин. – Откуда мне знать?

– И как нам теперь добраться до того ключа?

– Ну, выкопать Ханзена, – сказал Мартин.

Тут Франци выпучила глаза.

Трое мужчин застыли, как оно всегда и бывает, когда остановилось то, что неизменно и вечно находится в движении. Тогда из состояния покоя выявляется нечто другое, и всё становится ясно.

Как лениво чириканье птиц возвещает начало вечера. Как коровы мычат на пастбище оттого, что Дрефс такой плохой пастух, что половина коров остаются недоены, и животные от боли в переполненном вымени почти сходят с ума. А в промежутках между мычанием становятся слышны сухие шорохи в кронах деревьев. Мыши снуют в кустарнике. И как славно пахнет. Сырой землёй. И кожей Франци.

Хотя Мартин ещё никогда не приближался к ней настолько, чтобы это знать. Но этот запах – он совсем другой, чем всё остальное. И это, должно быть, её аромат.

Мартин взял Франци за руку. Её пальцы тотчас проскользнули между его пальцами так естественно, как будто ничего другого никогда и не делали. Теперь пора, подумал он, зная, что петух подумал то же самое. И они ушли.

Мартину не пришлось уговаривать Франци или тянуть её за руку. Едва он это подумал, как она тоже повернулась и пошла с ним. Не помедлив и не задержавшись. И художник тоже повернулся. И они ушли.

И так и не узнать им, то ли те трое выкопали бедного Ханзена, то ли нет. И нашёлся ли ключ. Или, может, по сей день спорят, делать ли это. А может, поставили на кон карточной игры, кому из них выкапывать Ханзе-на. И если бы можно было заглянуть в будущее, то мы опознали бы тех троих в высохших стариках, которые, закоренев в подлости, по-прежнему ссорятся и играют в карты до тех пор, пока не забудут, на что играли. И однажды они вскинутся, почуяв свежий ветер, и вспомнят о человеке, который за всех в деревне взял на себя крест и отправился, чтобы спросить у герцогини, как обстоит дело с раздачей запасов в голодные годы; и он попытался постоять за деревню и проиграл состязание; сошёл от этого с ума и убил свою жену и детей, за исключением младшего сына. А они, те трое, так и не взяли ребёнка к себе. Но эти мысли посетят их лишь мимоходом и только разогреют им уши, а после забудутся снова.

И изредка они подумают об умном мальчике. А после перестанут думать. А когда карты у них пожелтеют, они будут играть вместо карт кусочками коры. И когда первый из них свалится со стула замертво, оставшиеся это едва заметят, а в какой-то момент все трое будут замертво лежать, тогда как из деревни все ушли или чума их унесла, кто ж теперь знает.

Но Мартин – он идёт вперёд и углубляется в ландшафт. И каждая зелёная лужайка – это его будущее. Каждое цветущее поле – привет на его пути. Он идёт в синеву холмов, которая внушает искусной душе художника уверенность, что он и на смертном одре всё ещё сможет писать их очертания и вершины. И над ними слышатся зычные крики соколов. И светится ясное небо. Тёплое солнце постепенно согревает оперение петуха. И в Мартине взмывает, словно песня, избавление. Они настрадались достаточно. Они испили этого страдания, они кормились голодом. Из холода они построили себе жилище, слезами укрывали друг друга, а жалобы их были вечерней серенадой.

Но теперь им снится, что это и была жизнь. Что травы – как зелёная вода до горизонта, на котором закатное солнце сжигает свой пояс зари. Теперь Мартин и Франци могут вместе видеть сны о жизни, в которой они любят друг друга и чтут. И художника тоже. И петуха. Иногда они просыпаются от этих сновидений и видят лица друг друга, искажённые болью. И тогда один другого держит, гладит и, нашёптывая, обнимает и погружается в спокойные шаги. Их шаги, которым давно уже не требуется почва под ногами, чтобы идти вперёд. В свой путь, на котором они теперь знают друг друга.

И где один не отпустит другого.

Слова признательности

Благодарю моего литературного агента Катерину Шефер за её непоколебимую веру в меня и за усилия в поиске правильного издательства для этой рукописи.

Благодарю моих детей за все прекрасные дни и ночи, которые провела с ними.

И тебе, Христиан, спасибо за полное счастье.