они носятся вокруг, роняя перья и брызгая кровью во все стороны! Так получилось гораздо гигиеничнее. А уж какое прекрасное рагу приготовили из этого жирного индюка – племя ело его неделю! Придворный соловей сложил новую песню и пел ее каждый вечер, пока шло пиршество. В той песне рассказывалось о высокой любви и о множестве подвигов, о красочном оперенье и великой силе индюка Гракулея. И, разумеется, о вкусе жаркого из его крыльев и рагу из мощных лап. Что до длинных когтей, от них повару удалось избавиться.
Женщина нагнулась над кроватью.
– А, ты уже заснула, кисонька? Спи, моя девочка. Спокойной ночи.
Она пригладила золотые волосы дочери, нежно поцеловала ее и вышла из комнаты.
Девочка перевернулась на другой бок, выпростав ножку из-под одеяла, и улыбнулась во сне. Маленький зверек запрыгнул к ней под бок, свернулся клубком и засопел.
Мама обернулась на дочь и прикрыла за собой дверь. Выйдя наружу, она взглянула вверх и плеснула еще капель на сверкающую дорогу над коржом луны. Пусть сияют ярко в эту мирную ночь, когда по земле не бродит ни один герой.
Письмо сорок пятое
«Такая была жара…»
Такая была жара,
В день, когда ты родилась,
Цвели орхидеи под стук топора,
В грибочке кружили шальные ветра.
И уводили детей со двора,
В день, когда ты родилась.
Такая была жара,
В день, когда ты родилась,
Мы мыли узкие окна шатра,
Снимали шелковые свитера,
Мы ждали лета, пришла весна,
В день, когда ты родилась.
Такая была жара,
В день, когда ты родилась,
Кто прятался в скалах, кто пил с утра,
Кому-то настала хана.
(Его потом спасла медсестра)
В день, когда ты родилась.
Такая была жара,
В день, когда ты родилась,
Горячее солнце текло из ран,
Исчезли со стен письмена,
И затянули песнь тенора
В день, когда ты родилась.
Такая была жара,
В день, когда ты родилась,
Вернулись на службу четыре слона,
Прощалась с корнями гора,
Горели звезды и гасла луна,
Когда я тебя родила.
Письмо сорок шестое
На берег
Оглушительный вой разнесся над волнами. Отдельные голоса, справа и слева, собирались в общую песню. Они отразились тысячекратно от поверхности моря и хлынули на дюны. Стоявшие на берегу вздрогнули, переглянулись, закопались пятками в рыхлый песок.
– Идут, идут!
– Где?
– Вон спины, видишь?
Стоявшие на берегу были сухими и жесткими, как выжженные солнцем деревья, как выбеленные солью дубины и колья, которые они держали в руках.
Мы называем их «высохшие». Они ютятся на полоске берега в шатких хижинах, сооруженных из просоленных бревен и хлама, выброшенного прибоем. Они боятся заходить за полоску сосен за дюнами. Они боятся боевых комаров, зомби и ящеров. Но еще больше они боятся моря, стихии ласковой и нежной, как материнские воды, где обитаем мы.
Я опередила сестер, прибой первой вынес меня на песок. Спазмы сотрясали тело, я зашлась в крике и ослепла в прибрежной мути. Меня крутило в мелкой волне, било о песчаное дно. Мне били дубинами по телу, по голове, по нежному животу.
– Ух, какая громадина! А ну поверни – клеймо есть?
Крючья вонзились мне в ребра, потянули, развернули, шмякнули о песок.
– Есть, Птырь, тут!
Они схватили меня когтями, загоготали жестким, трескучим хохотом, и мне послышалось, я узнаю голоса. Я заново ощущаю у щеки их черствые струпья, их пересохшую кожу, мелкую пыль, что сыпалась изо всех их отверстий, когда они громоздились на меня, когда я впервые оказалась на сухом берегу.
Голоса доносились до меня сквозь помрачение в голове, сквозь разрывающую боль внизу живота.
Они не умеют мыслить, не умеют плыть в мягких волнах, не распознают течения и языки. Наши пути разошлись. Они утратили память.
Когда началось разделение, они смеялись над нами. Они мучили нас, они издевались над первыми сестрами. Они сажали нас в клетки и заставляли петь. И сейчас, когда им удается, они ловят и мучают нас. Я увидела на берегу сидящую в клетке Тину, закутанную в лохмотья, засыпанную песком. Высохшие скрывают природную наготу под колючими тряпками, словно боятся и собственных тел. Из клетки шел кислый запах. Тина сидела с открытым ртом и высохшими глазами и не узнала меня, когда я ей спела. Она истаяла до тонких костей и все позабыла. Сколько лун родилось с тех пор, как ее изловили, бедная, в сухой клетке она утратила память и разум.
Вслед за мной на песок бросили Лику. Ее тело сотрясалось, как колокол, проглотивший язык. Она следовала за мной по волнам, но в родах опередила. Раздался колючий скрежет и металлические щелчки. Лика изогнулась, зарычала, завыла, и из ее тела пролилась сотня нежных маленьких тел, каждое размером с высохшего. Вой длился нескончаемо и невыносимо и вдруг прервался – высохший ударил ее топором, могучее тело рухнуло алым фонтаном и застыло, только мелко тряслось, когда морские младенцы сочились на залитый кровью песок. Скоро и мой черед.
Новая боль в животе, еще одна схватка, сильнее и жестче, разрывает меня на части. Десяток выжженных солнцем лиц пялятся на меня, десяток кольев тянет каждое в свою сторону.
Я выгнулась, ударила одного, хвостом отшвырнула другого, вцепилась зубами в третьего.
– Эх, тварь!
Кто-то выругался, другой рассмеялся.
– Топором ее, чего церемонишься!
Я взвыла, и они рассыпались по сторонам, только колья торчали у меня из-под ребер. И снова боль в животе, еще одна схватка.
Поначалу они не принимали нас всерьез. Пересказывали тупые и страшные слухи на каналах того толку, где вещали о механических комарах, микрочипах в курином мясе и об атаке ящеров на гусеничном ходу. Ящеры питались мозгами, из всего ассортимента предпочитая мозги нежных дев, незамутненные образованием и домашним трудом. И что с того, что комары завели свои собственные каналы, куриное мясо исчезло из супермаркетов еще до того, как исчезли с лица земли супермаркеты, лавки и рынки, а инкубаторы были уничтожены. Что касается ящеров… Они прокатились дикой дивизией по дорогам и бездорожью, обходя города с запада, юга и юга-запада, не встречая сопротивления военных и гражданского населения, пока
