* * *

Телефон зазвонил, когда я еще не все вещи распаковал. Это был Энтуисл.

— Так ты вернулся?

— Очевидно.

— Видел еврея?

— Какого еврея?

— Робин, не пудри мне мозги.

— Да, я его видел.

— Дорогой мой мальчик! Непременно приходи на ужин. — Энтуисл пытался ко мне подольститься. — Клер готовит кассуле.

— Спасибо, но нет. Я только что прилетел. До Йоркшира у меня сейчас сил нет добраться.

— Так мы не в Йоркшире, нахалюга. Мы в Ноттинг-Хилле. Ты Бантера знаешь? Лорда Билли Пего? Нет? Ну, короче, он купил на Лэнсдаун-Райз дом для Беттины, для Беттины Карри, она для Бантера — пусть и вне брака, но как вторая жена. Ой, Робин, какие сиськи! Огроменные. Ума не приложу, как она их носит. Так вот, они на две недели поехали к нам в Сан-Бонне-дю-Гар, покувыркаться в тишине и покое. И пока их нет, мы присматриваем за домом на Лэнсдаун-Райз. Клер хотелось походить здесь по магазинам, посмотреть Мольера в Национальном театре, L’École des maris[115], ну, и все прочее, чего ей не хватает в Дибблетуайте. Робин, дружок, ты уж приходи. Кассуле у Клер непревзойденное.

Это была чистая правда. Да и все равно мне надо было где-то ужинать. В холодильнике болтались только банка из-под горчицы, пакет скисшего молока и кусок сыра, который изначально был без плесени.

Клер — миниатюрная женщина, немного похожа на птицу, остроносая, с тяжелыми веками. Впрочем, в зрелом возрасте она вполне привлекательна, возможно, привлекательнее, чем была в молодости. Она неизменно бодра, проворна, как старшая медсестра, une infirmière-major, каковой некогда и была. «Главное, она не дает Мастеру Вилли[116] застояться». «Ах ты, грязная свинья!» — польщенно вскрикнула она. Он в равной мере пробуждает в ней и нежность, и раздражение.

Кассуле было превосходное, как и последовавшие за ним креп-сюзетт. Клер поставила перед нами бокалы для бренди и бутылку коньяка, подала нам по чашке эспрессо и удалилась.

— Ты не думай, что она такая деликатная, — сказал Энтуисл. — Чего нет, того нет. Просто по телевизору началось шоу «Кто кого?». Клер ни за что его не пропустит, хоть я тут замертво свались. Вот коза старая… — Но последняя фраза была сказана явно с нежностью.

Я передал ему послание Стэна, но он, похоже, потерял всякий интерес и к своей биографии, и к биографу. Глаза его смотрели, но словно ничего не видели, и дух словно бы покинул плоть.

— Как мамуля? — спросил он вдруг и, протянув через стол руку, схватил меня за локоть. — Как она?

Стараясь скрыть свою тревогу, я похлопал его по руке.

— Она уже скоро десять лет как умерла, Сирил. И ты это знаешь.

Он отпустил мою руку и вздохнул. По щеке скатилась слеза.

— Знаешь, я ведь любил ее, мою Нэнси. Она была лучшей из них.

Жаль, что ты так об этом ей и не сказал, подумал я.

— Почему она сбежала? Почему оставила меня, Робин? — Он переписывал прошлое прямо здесь, за столом.

— Потому что ты выгнал ее, сволочь.

— Что? Что? — Он потряс головой, будто хотел, чтобы в ней прояснилось. Видно было, как он возвращается в здесь и сейчас. — Робин, дружок, расскажи мне про этого мудака Копса. Он выживет? Он допишет эту чертову книгу? — Он отхлебнул эспрессо, поморщился и налил нам обоим бренди.

Я повторил послание Стэна.

— Почему, когда я впервые упомянул фамилию Копс, ты сделал вид, что слышишь ее впервые?

— Неужели? — Он усмехнулся, включив обаяние — точно так же, как полвека назад, когда он вручил мне премию за латинские стихи и трахнул мамулю за крикетным павильоном. — Ты уж прости старика, Робин. Память уже не та. — И он дважды резко потянул себя за мочку уха — как кондуктор, который дает водителю автобуса сигнал ехать дальше.

— Я видел твой портрет Полли Копс, Сирил. По-моему, это из твоих самых лучших, он великолепен, не уступает даже портрету мамули в образе Саломеи, тому, который в Ливерпуле, в галерее Уокера.

— Полли Копс! Господи, конечно же! Я называл ее Полип-в-попе. Она напоминала мне леди Макбет. Знаешь, вот это, про «держать в руках сосущее дитя»[117]. Боже мой, из Полипа-в-попе получалось отличное сосущее дитя. — Взгляд его на миг устремился вдаль, к былым удовольствиям. — Она ведь не была еврейкой, ни капельки, хотя вышла за еврея, недоноска с десятисантиметровым — так она рассказывала — членом, но это когда bandé[118], как выразилась бы Клер. Как там его звали? Что-то, связанное с Черчиллем, да?

— Джером.

— Дже-ррро-оом… — Энтуисл нарочно растянул все слово. — Я видел его один раз. Мне хватило. Это было в Дибблетуайте, когда мы обговаривали условия. Он хотел, чтобы я приехал в Америку — за любые деньги. А я хотел, чтобы Полип-в-попе побыла в Йоркшире. Богат он был как Крез, и я счел разумным его подоить. Да и хрен с ним, сейчас он наверняка еще богаче. Ушлые они, эти евреи. Он-то был «корпоративным юристом», вроде так это называется, загребал какие-то немыслимые деньжищи, но при этом душа у него болела за рабочий люд, он был звездой pro bono[119]. Бился за черных с Юга, за краснокожих… нет-нет, погоди-ка, за «коренных американцев». Полип-в-попе говорила, что он даже задницу подтереть не мог, не заговорив о том, в каких условиях трудятся рабочие на фабриках туалетной бумаги.

— Ну, так Стэн — его брат.

— И что ты скажешь? Как думаешь, у Стэна размер такой же, как у Дже-рро-оома? На тебе лежит груз ответственности, Робин. Ты выбрал этого евнуха в биографы к человеку, чьи сексуальные параметры заставили бы и Казанову призадуматься.

— Сирил, от тебя мало помощи. Этот несчастный ублюдок вынужден биться за каждый факт, за каждую подробность, которая вроде бы как считается зафиксированной в архивах раз и навсегда. Ты нарочно мутишь воду. Зачем тебе это?

— Ему заплачено достаточно. Пусть теперь попотеет, балбес.

— Чушь какая-то! Ты же сам его выбрал!

— Это ты так говоришь.

Он старый человек, великий человек, и это честь — быть с ним знакомым, но слушать эту белиберду я просто не могу. Он вел себя как больной, который не хочет рассказывать врачу о