- А консерваторка?

- Побольше слушай всякие сплетни. Сама подумай: зачем консерваторке технарь? Соображать надо!

- Понятно. Настоящий мужчина будет отказываться, даже если жена застанет его в койке с голой девой. Он будет со слезой в голосе убеждать, что "ничего не было" и он вообще никак не может понять, откуда взялась эта телка в его кровати.

- Не было ничего! - сказал он и поглядел на жену честными глазами.- А Соньке плюнь в морду.

- Ей хватает удовольствий и без моего плевка.

- Погоди, дорогая. А Валюха? Она знает, от кого ты понесла?

- Нет. И про тебя она ничего не знает и не узнает. Зачем ей знать лишнее?

- Я думаю... Батька догадался. Оттого и ушел из дому. А потом устремился на подвиги. В героические тридцатые многие удирали от жен, любовниц и проблем совершать подвиги во славу Отечества.

- В темноте все кошки серы. А если у него и были какие-то сомнения, то теперь это не имеет значения.

- В самом деле. Говоря по правде, я считал тебя дурой после того, как ты в Тунисе перессорилась со всеми посольскими бабами.

- Для меня это был урок.

- Все! Ставим точку! Замыто!

Серафимовна (Борисовна) печально опустила свою хорошенькую и всегда аккуратно прибранную головку и о чем-то задумалась.

- Может, ты и прав.

Глава десятая

Наугад вытянул листок, исписанный крупным детским почерком, но, сколько ни вглядывался в этот трогательный своей детскостью почерк, не понимал ни слова.

- Почему, почему не послушался "негра" и не записывал рассказы стариков? - заговорил он вслух, переживая наплыв запоздалого раскаяния. - Я даже не знал, как он спасал англичан... Теперь этого никто не расскажет свидетели отошли, - он вспомнил отпевание, - в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание, всякое согрешение, содеянное им словом, или делом, или помышлением, яко Благий Человеколюбец Бог, прости: яко несть человек, иже жив будет, и не согрешит... Ах, какие слова!

Он присмотрелся к исписанному листку, и вдруг до него дошел смысл верхней строки:

"Сыну моему Николаю..."

- О Боже! - вырвалось у него. - Оттуда, что ли?

Он принялся читать шепотом послание:

Сынок, тебе тридцать семь лет,

Потому, дорогой сынок, шлю тебе горячий привет.

Время точно бег жизни считает,

Ярко вижу в этой твоей жизни свет,

Он весь твой путь лучами освещает.

Прими мои поздравления,

В них мои радости и все тревоги,

А твой труд - времени веление

Народом отстоять мир и державу.

Здоровья и бодрости желаю,

Сил в работе, молодости на века,

Тебя бойцом и сыном знаю,

Как ярка делами жизни река.

Обнимаю - отец,

Будь молодец.

Взгляд Николая Иваныча упал на деревянную ученическую ручку с 86 пером, каких теперь, наверное, и в природе не существует. Отец писал, макая в чернильницу-непроливайку - такие также исчезли в вечности, как и героические тридцатые.

И вдруг его глаза наполнились слезами, он уронил голову на стол:

- Отец, отец, как я перед тобой виноват!