– Поэтому он и решил изобразить эту воинственную сцену из античной истории?

– Да. Конечно, авторитет античности был велик еще со времен Возрождения, но во второй половине XVIII века интерес к ней вспыхнул с новой силой. Давид увлекался книгами немецкого историка искусств Иоганна-Иоахима Винкельмана, человека огромной эрудиции, изучавшего руины всех греческих и римских городов и описавшего разные архитектурные стили античности. К несчастью, Винкельман погиб, едва дожив до пятидесяти лет, – он был убит ночью в гостинице. Давид стал последователем его теории “неоклассицизма”, объявлявшей классические образцы непревзойденными шедеврами.

– Значит, Давид предпочел бы жить в прошлом?

– Все не так просто. Давид, повторяю, по натуре был бунтарем, а такие люди не держатся за прошлое. Наш долг, говорил он, знать прошлое, чтобы вдохновляться им и черпать в нем то, что может послужить для построения будущего, будущей эпохи Просвещения. Видишь вон того белокурого мальчика на картине? Он стоит поодаль, и его прикрывает скорбящая бабушка. Это не просто незначительная деталь. Что выражает его лицо? Страх? Понятно, как же иначе – он еще ребенок. Но в его взгляде восхищение клятвой Горациев. И это означает направленность в будущее, надежду на обновление, возрождение, несмотря на происходящую трагедию. В мальчике рядом со страхом живет преклонение перед отвагой Горациев, а значит, в нем уже закипает бунт.

– Ладно, ты победил, я начинаю лучше относиться к этому Давиду.

– Вот и хорошо. Эта картина завершена в 1785 году. А что произошло через четыре года, 14 июля 1789-го? Я говорю тебе об этом каждый раз, когда мы проходим мимо Июльской колонны с Гением Свободы наверху.

– Взятие Бастилии! Это на площади рядом с твоим домом.

– Правильно. А до этого было другое событие. Двадцатого июня в Версале множество людей, собравшихся в Зале для игры в мяч, поклялись в решимости добиться принятия конституции королевства. Это собрание противников абсолютизма состояло из представителей третьего сословия, то есть практически всей нации, за исключением дворянства и духовенства. С этого началась Французская революция. И вот Давиду поручили запечатлеть этот исторический момент. И он начал писать огромное полотно, которое осталось неоконченным. Но это не важно, сама клятва имела грандиозные последствия: 4 августа того же года были отменены привилегии первых двух сословий, а 26-го – принята Декларация прав человека и гражданина. В ней говорится, что я и ты, ты и я, все мужчины и женщины, все люди вообще и каждый в отдельности свободны и равноправны. Это было долгожданным осуществлением идеалов эпохи Просвещения. Ради этого стоило бунтовать.

Мона и Анри вышли из музея. Мону это посещение Лувра ошеломило. Уже в Монтрёе, у самого дома на углу площади Бара она посмотрела на деда встревоженным, как у белокурого мальчика на картине Давида, взглядом и спросила, не происходит ли бунт в ней самой.

Он улыбнулся и почувствовал, что любит ее больше, чем когда бы то ни было:

– Нет, Мона, в тебе происходит революция.

16. Мари-Гийемин Бенуа. Долой любую дискриминацию

“М… Б… К… И… Н…” Правый глаз видел отлично. “Б… К… М… Н… И…” Левый тоже. Осмотр у доктора Ван Орста показал, что зрение у Моны прекрасное. Камилла была в восторге от того, что дочь видит даже мелкие буквы. Утешительный результат теперь, когда прошло уже четыре месяца со дня несчастного случая. Правда, Мона так ничего никому и не сказала про то, как десять дней тому назад свалилась с лестницы в отцовской лавке. Ободренная успехом Мона даже объявила, что может прочесть висящую рядом с таблицей надпись крохотным шрифтом. Доктор Ван Орст улыбнулся и предложил ей попробовать. Оказалось, что девочка с удивительной зоркостью видит каждую палочку и каждый изгиб черных букв. Тщательно выговаривая каждый звук, она продекламировала на весь кабинет:

– “Клятва Гиппократа. Вступая в ряды медицинского сообщества, я торжественно обещаю хранить верность законам чести и долга. Моей первой заботой будет хранить, поддерживать и улучшать физическое и психическое здоровье отдельных людей и всего общества. Клянусь уважать каждого пациента, его самостоятельность и его волю, независимо от его положения и его убеждений. Клянусь помогать им, если они ослаблены, уязвимы, защищать от любой угрозы их достоинство и неприкосновенность”.

Камилла и Ван Орст, восхищенные этим подвигом после так испугавшей всех временной слепоты, от души похвалили Мону. Ван Орст повторил испытание, предложив ей прочитать с того же расстояния другой текст. Мона и это выполнила без труда. Настоящее чудо!

– Можно сделать точное измерение, но я и так могу сказать, что у нее зрение минимум на восемнадцать, – сказал доктор.

– Слышишь, Мона? Восемнадцать баллов из двадцати! – воскликнула Камилла.

– Нет-нет, мадам, – поправил ее Ван Орст. – Восемнадцать десятых. У Моны острота зрения, как у снайпера.

После консультации, идя с дочкой по оживленным парижским улицам, Камилла пребывала в необычном для нее приподнятом настроении и даже размечталась:

– Откуда у тебя такое зрение? Наверное, от отца. И уж точно не от меня. Снайпером ты, конечно, не будешь, это уж слишком. Но может быть, станешь военным летчиком, и я буду махать тебе рукой с Елисейских Полей во время воздушного парада 14 июля! А ты из кабины разглядишь меня в толпе!

Но Мона не очень-то слушала ее и вдруг спросила:

– Мама, а что это был за текст?

– Какой текст, дорогая?

– Ну, тот, на стене, который я прочитала.

– А! Я думаю, это клятва Гиппократа.

– А кто такой Гиппократ?

– Отец медицины. Он жил в античном мире и был первым, кто установил главные правила врачей. Некоторые доктора вешают клятву у себя в кабинете, потому что для них она очень важна.

– Такой хороший текст. Я тоже хочу лечить людей, когда вырасту.

* * *

Насколько восхищала Анри пирамида Пея[13], настолько ему внушали отвращение прилегающие к ней вульгарные торговые галереи. И каждый раз, когда Мона с восторгом разглядывала какой-нибудь гаджет или какую-нибудь рекламу, он с новой силой принимался осуществлять свой план: закрепить в памяти внучки все самое прекрасное и значительное в искусстве. Но в эту среду они наткнулись на ресторан, в витрине которого красовался для привлечения публики двухметровый хот-дог. Огромной сосиске, зажатой стоймя между двумя половинками булки, пририсовали лицо, ножки