Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 67
дневниковых записей первой.
Случилось бы так, что, вопреки внешним приметам, дневник не прерывается бегством автора и, стало быть, не может считаться неоконченным, а совсем наоборот: он и был бы задуман так, чтобы исчезновение автора – он мог затеряться где-то в мире, но мог и умереть, что, кстати, было бы лучше, ибо стало бы чистейшим отсутствием – стало бы насущно необходимым завершением игры, которую сам текст организовал так, что возникла необходимость в гибели или бегстве того, кто сочинил его, ибо дневниковое произведение получило бы идеальный финал, а сюжет, кажущийся незавершенным, – совершенное завершение. И, стало быть, перед нами оказался бы дневник, который его автор с самого начала собирался выдать за «неоконченный» и задумывал замаскировать его под «посмертный роман с открытым финалом», в том, разумеется, случае, если автор – современное воплощение Уэйкфилда – предварительно принял бы меры к своему исчезновению.
И тогда Кармен превращается в Брода, ибо бывают еще и не такие чудеса. Быть может, она и опубликует якобы «неоконченный» дневник.
Однако все это, сказал я себе под конец, всего лишь праздное умствование, которое меня развлекает и отчасти утоляет мое жгучее желание отомстить Санчесу за его безразличие к моему «скромному знанию». Спекуляции эти берут исток в моем признании, оглашенном в самом начале этого дневника: я питаю слабость к посмертным и незавершенным книгам и испытываю желание сфальсифицировать одну такую, пусть она покажется оборванной на полуслове, не будучи таковой… И если когда-нибудь моя мечта исполнится, книга эта, в сущности, вольется во все более востребованный поток современной литературы, состоящей из «посмертных подделок», относящихся к малоизученному пока жанру.
&
Ближе к вечеру, когда Кармен после долгого разговора повесила наконец трубку, я прибег к защите кафкианских приспешников из Бюро корректировки и прежде всего попросил их избавить меня от контактов с Отделом неполадок (тайная структура внутри Бюро), а потом взмолился: если они и вправду существуют, пусть протянут мне руку помощи в достижении невозможного: пусть Кармен обратит хоть капельку внимания на то, что я намереваюсь рассказать ей о моих трудах начинающего писателя.
Полагая, что нахожусь под защитой… или, вернее, предпочитая думать, что нахожусь под защитой сотрудников Кафкианской души клерка (еще один отдел из многих), я очень решительно направился туда, где находилась Кармен, и с ходу, без околичностей и прелюдий, в упор сообщил ей, что в моем дневнике нет ни единой строчки вымысла, кроме того, что я – разорившийся воротила строительного бизнеса. И ожидал реакции, но Кармен и этим меня не удостоила, и тогда я прыгнул в свою личную пропасть и сказал, что придумал себе такое прошлое, чтобы не надо было снова думать о драме.
Тут наконец последовала реакция. Зазвучали панические ноты. Едва я упомянул драму, Кармен изменилась в лице и даже внезапно обратила внимание на мои слова, ибо вот уже на протяжении нескольких недель ничто не вызывало у нее такого ужаса, как слово драма, употребляемое в наших с ней беседах. И его одного довольно было, чтобы возникла тема, вокруг которой я непрестанно вертелся в нескончаемые дни, последовавшие за моим увольнением из адвокатской конторы, где я проработал всю жизнь.
Дабы продлить это внимание, дабы привязать Кармен к воображаемому столбу и таким образом заставить ее выслушать все, что ей необходимо знать, я как бы мельком сообщил, что не желаю, чтобы этот дневник заставил меня вернуться к «черному псу» – это жуткое и столькими уже использованное выражение есть образ меланхолии – на что она ответила взглядом, выражавшим непритворный ужас, потому что упоминание пса пугало ее еще больше, чем упоминание драмы, и напоминало те дни, когда я, лишившись работы, корчился от безысходности, которую и называл «черным псом».
Покуда длился этот приступ паники, вызванный возможным возвращением моих душевных недугов, которые Кармен считала почти побежденными, я рассказал ей, что начал вести дневник отчасти потому, что полагал с его помощью выбраться на поверхность из той пучины, куда угодил два месяца назад, после увольнения из адвокатской конторы. И для того, чтобы добиться от дневника целебного эффекта, я и придумал себе новую профессию, – стать застройщиком показалось мне дельным решением, – которая была бы далека от мира законов и уложений и избавила бы от постоянного противоборства с моим адвокатским прошлым, по крайней мере, до тех пор, пока не зарубцуются раны, причиненные оскорбительно грубым увольнением. Поскольку я не вовсе разуверился в терапевтических свойствах литературного творчества, во мне теплилась смутная надежда, что оно так или сяк поможет мне хоть до некоторой степени позабыть нестерпимое унижение. Уповал я и на то, что подспорьем в этом окажется мой дневник. Делая первые неумелые шаги на стезе писательства, я рассчитывал, что мне удастся удалить твердое ядро позора и падения, ярость из-за того, как бессовестно выбросили меня на улицу, память о скандале по поводу жалчайшей компенсации, страх, охвативший меня, когда я внезапно оказался без средств и не получил даже сухого и безразличного прощального привета ни от одного из былых коллег.
Требовалось избежать воспоминаний обо всем, что могло бы опечалить меня и помешать законным надеждам на счастье, высказанным в дневнике. Меня завораживала праздность, от которой даже самые твердокаменные мои убеждения рассыпались в прах блаженного безразличия. Однако для погружения в эту спячку, обещанную мне грядущим, нужно было сколько-то часов в день заниматься дневником, а там – как можно меньше касаться моего адвокатского прошлого, возвращавшего меня к драме, к травме, к черному псу, к душевному опустошению, к самоубийству.
Все это я изложил Кармен, и тут случилось такое, чего я меньше всего ожидал – она отпустила крайне рискованную шуточку на краю, скажем так, бездны – певучим и нежным голоском, с явным намерением уменьшить драматический накал, игриво прощебетала:
– Да уж лучше быть почтенным, пусть и униженным адвокатом, чем прогоревшим капиталистом.
Я не поверил своим ушам.
«Прогоревшим капиталистом!»
Любовь слепа. Я повторил это дважды и трижды. Я должен был внушить себе это, если не хотел вернуться во времена самого жестокого кризиса и развалиться на куски.
[ОСКОП 22]
Сдается мне, что я продолжаю утверждаться во мнении, что мягкая обходительность руководителя оказывается плодотворней и полезней для дела, нежели нажим и окрик. Исследования мозга (сделанные такими методами, как магнитно-резонансная томография) обнаружили, что от неуважительного обращения повышается артериальное давление и начинается стресс. «Это ведет к депрессии, которая, по сведениям Всемирной организации здравоохранения, занимает второе место по распространенности в развитых странах. Начальник ведет себя неуважительно, и это не всегда выражается в окриках.
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 67
