– Конечно, нельзя. Наверное, один из них плохой, а другой хороший.

– Давай плохого накажем!

– Как?

Ты задумывалась. Бить, убивать, было категорически нельзя. Слов жучки не понимали. Шекспировский вопрос плавал в воздухе.

Когда я стал бывать в разных организациях, часто приходилось видеть, какие междоусобные войны, страсти и интриги кипят в разных служебных кабинетах. И знаешь, мне всегда помогало воспоминание об этом небольшом нашем кусочке пространства, заросшего травой, где проходила жизнь букашек, жучков, червячков.

Ничего значительного. Но это был мир, в их границах с их войнами, дружбой, романами и он им тоже казался единственным самым важным, самым главным в их жизни. Потом они умирали. Или уползали. На их месте появлялись другие паучки. И все продолжалось. Ты поняла меня, Муха?!

***

«Знаешь, о чем я с горечью жалею? О том, что недолюбил за нашу с тобой совместную жизнь тебя, недолюбил свою маму, недолюблю, очевидно, и твою маму.

Недолюбил женщин, в которых нечаянно и не часто влюблялся.

Причем в той, прошедшей на сегодняшней день жизни, время от времени об этом вспоминал, и это понимал: но все равно даже в эти минуты озарения, малость помедлив, думал долюблю! Успею! Вот, например, завтра! …

И вот это завтра наступило, но их уже нет – нет мамы, нет тех женщин, нет тебя! Нет, ты, конечно, есть, но не рядом, далеко. И не дотянуться, чтобы тебя обнять, погладить!

Но успею ли я долюбить, не знаю.

Может, потому, что завтра умру, может потому, что опять махну рукой: ладно, потом! Я же тебе это не в назидание пишу. Так уж люди устроены – все понимают, но не делают!»

***

«Муха, может быть, ты никогда не прочитаешь эти страницы, но задашься вопросом: зачем, мол, он все это писал?!

А я просто разговариваю с тобой. Как будто ты здесь.

О чем же еще мне с тобой разговаривать? О том, что я ел на завтрак? Куда сходил погулять? Какая у нас погода?

Мне кажется, что ты меня поймешь. Мы всегда друг друга понимали. Правда, это было давно. Но, я с той тогдашней тобой и разговариваю.

Я, конечно, не собираюсь умирать. Может, я еще и двадцать лет проживу. Но когда у человека эта железяка внутри, прямо с утра начинаешь думать – проживешь ты сегодняшний день, или нет?

Поэтому хочется сказать о чем-то самом важном, о чем даже с глазу на глаз мы бы с тобой не говорили.

Просто оставить для тебя свои мысли, свои размышления.

Ну и вообще, чтобы ты знала, чем жил твой отец.

Буду писать тебе время от времени»

– Дима! – позвала из кухни жена, – ты, что там делаешь? Пора на прогулку!

Дмитрий Павлович нехотя закрыл тетрадь, засунул ее под белье в шифоньер и спросил:

– Как там погода?

– Дождь идет. Мелкий. Моросит.

Дмитрий Павлович встал, натянул свитер и вышел в коридор.

– Мокро, – покачала головой Валентина, – может, ты резиновые сапоги наденешь?

– Ты бы мне еще калоши купила, – проворчал он.

Дмитрий Павлович надел пальто, взял зонт и вышел на улицу.

Да, в лицо ветер швырял мокрые брызги. Блестели лужи. Улицы были пусты.

Было холодно и неуютно. Но гулять было надо.

Дмитрий Павлович поднял воротник. Раскрыл зонт и, согнувшись под ветром, пошел.

Так он будет гулять этой осенью, потом зимой, весной, летом и снова осенью.

Гулять надо. Может, завтра будет солнце.