Ознакомительная версия. Доступно 29 страниц из 156

— Или вот эта, — сказала Клио. — Пожалуй, лучшая его работа. Образец раннего творчества, 1887 года, как здесь написано. Но по-моему, как раз позднего. Под незатейливым названием «Корабли в Венеции». Узнаёшь, где это? Белая церковь посередине похожа на церковь Джезуати на канале Джудекка, возле остановки вапоретто «Дзаттере». Представляешь себе? Нет, если идти по Рио Фоскарини мимо Галереи, но не в направлении Гранд-канала, где мы всегда садимся на вапоретто, а в противоположную сторону. А потом, у самой воды, повернуть направо. Думаю, это она. Если на картине и вправду изображена эта церковь, в чем я почти уверена, то Больдини писал ее с воды. Такое впечатление, что свой мольберт он установил прямо в лодке, которую болтает из стороны в сторону, видишь? Здесь все вкривь и вкось, как на фотографии, сделанной из покачивающейся на волнах гондолы. Чистая иллюзия, а точнее, желаемый эффект. Ведь художник, в отличие от фотографа, даже катаясь на американских горках, способен создать прямое, идеально ровное, неподвижное изображение, если захочет.

— Он стремится вызвать у зрителя иллюзию, что находится в лодке, — сказал я.

— Молодец, Илья. Иллюзию зыбкости. Он лишает нас опоры. Будто земля ускользает у нас из-под ног. Но смотри, что он творит потом. Бам!

Я не мог подобрать лучшего восклицания для описания громадного черно-ржаво-коричневого пятна — клубка кораблей в центре картины. Невозможно было даже сказать, сколько их. Сплетение корпусов, носов и кормовых оконечностей. Из трубы валит черный дым. Вот этот сгусток сажи, стали, мазута и ржавчины скрывает от нашего взора практически всю церковь, которую с таким знанием дела идентифицировала Клио, и остальную часть феерического городского пейзажа.

— Это почти абстракция, — сказала Клио. — Или что-то похожее на гигантского черного паука, пожирающего город. Что это значит, Илья? Сейчас я тебе расскажу, что это значит. Приглядись. Конечно, здесь видна игра контрастов между черным и белым цветами волн, зданий и церкви, которые так занимали Больдини как живописца. Но помимо всего прочего, это пророческое полотно. На этой и других картинах, которые я тебе показала, Больдини разбивает вдребезги мечту о безмятежном, идиллическом старом городе. В ней находит свое выражение трагическое предчувствие смерти города.

Я был впечатлен. Мне хотелось ее поцеловать, но лекция по искусству еще не закончилась.

— Интересно сравнить эти венецианские пейзажи с работами, которые Больдини делает в Париже. Он изображает статный, невозмутимый, самоуверенный Париж, кардинально отличающийся от смятенных и тревожных сновидений о Венеции. Кристальную гармонию его видения Венеции расстраивает современность. Громадные черные новомодные корабли, подобные сегодняшним круизным лайнерам, точно всадники Апокалипсиса, рокочущие, пыхтящие и дымящие посланники из приближающегося будущего, они нарушают красоту и повергают в прах мечту, пронзая ее как мыльный пузырь. Здесь, в Венеции, уже более века тому назад Больдини разглядел трагедию хрупкого города, процветающего благодаря своей истории и не справляющегося с натиском современности. Город, проигрывающий у завтрашнего дня. Вот о чем картины Больдини.

Даже если бы я не слушал, то, затаив дыхание, согласился бы со всем, что она говорила. Я ловил каждое слово, исходящее из ее уст, не потому, что меня так уж интересовали ее размышления, — меня захлестнули волны ее речей, и я, как утопающий, не видел и не желал ничего, кроме нежно-розового спасательного круга ее губ. Она была неотразима, когда читала лекции. Все серьезно рассуждающие люди красивы, но, когда Клио с жаром начинала проповедовать предмет своей страсти, от нее невозможно было оторвать взор. Возбуждение, с которым она вещала, отражалось в блеске темных глаз и наэлектризовывало все ее стройное подвижное тело. Под музыку собственных мыслей она наслаждалась моментом в танце решительно жестикулирующих рук. Прошу прощения за пафос, но терпению моему пришел конец, и моя рука очутилась у нее на бедре, а точнее на ягодицах, забралась под линялую рабочую майку, где в счастливом теплом море лета плавали ее мягкие обнаженные груди.

Обычно это был деликатный момент, когда я ждал едва заметной реакции ее тела, по которой определял, можно ли мне продолжать начатое или нет; решающая доля секунды, множеством разных способов способная оказаться фатальной; однако не успел я удивиться отсутствию препятствий на своем пути, как она склонилась надо мной и принялась пылко меня целовать своими нежно-розовыми устами, которые так много знали, с присущими ей аристократизмом, стилем, утонченностью, шармом и мастерством. Одним махом мы преодолели обычную возню с лямками, пуговицами и молниями. Она толкнула меня на диванные подушки, ухватила рукой мой член, посмотрела на меня и медленно, почти робко на него опустилась. Я поместился в ней, как палец взрослого в детском кулачке. И застонал. Она не издавала ни звука. Скинув майку и выпрямив спину, она молча, в тягучем ритме танго поехала на мне верхом. Она была маленькой и хрупкой, как нимфа, отдавшая себя в лесу пьяному сатиру, и в то же время исполненной чувства превосходства незамужней графиней, с улыбкой осознающей, что с меня довольно будет и толики ее безграничной рафинированности. Наблюдая, как неподражаемо тает у меня на коленях ее неприступность, я задавался вопросом, чем заслужил такую женщину, ни секунды не теша себя иллюзией, что на этот вопрос существует ответ. Мир несправедлив, но проникнут непостижимой добротой. Она вздрогнула, как будто подумала о том же, и только теперь застонала. Ее оргазм длился целых два столетия или по меньшей мере секунд двадцать. Словно раненый зверек, она упала в мои объятия. Она нежно меня целовала, и, пока я гладил ее по спине, утешая в этом безмерном блаженстве, моя любовь к ней мощными толчками изверглась в ее пульсирующее нутро.

На этом этапе повествования возникло некоторое осложнение в виде появления двух джентльменов. Обоих звали Марко. Они прибыли из Амстердама, притом один из них и вправду был коренным амстердамцем. Другой Марко, итальянец, родившийся неподалеку от Венеции, десять лет назад переехал в Амстердам, город, широко субсидирующий искусство, с намерением сделать карьеру, вместо того чтобы в ожидании наследства прозябать в Италии на содержании родителей. Марко-голландец, кинорежиссер, специализировался на авторском документальном кино о художниках, получающих государственные гранты. Марко-итальянец превратился в Амстердаме в независимого кинопродюсера средней руки — так они и познакомились.

Они связались со мной уже некоторое время назад через моего голландского менеджера. Вынашивали невнятный замысел проекта, который намеревались со мной обсудить. Мой менеджер поинтересовался, не состоит

Ознакомительная версия. Доступно 29 страниц из 156