«А Богу наплевать и на них самих, и на их мольбы, – подумал Жан-Ноэль. – Ведь и я пришел сюда только затем, чтобы поддержать эту ложь… Подумать только, ведь она, – мысленно прибавил он, со злобой глядя на сидевшую рядом Лидию, – заставила меня венчаться в церкви!»

«Она» между тем молилась по-итальянски, прося Господа Бога возвратить Жан-Ноэлю его мужскую силу. И в то же время решила про себя обратиться к папе, если на протяжении недели ее мольба не исполнится.

Всякий раз, когда открывалась дверь, впуская в церковь кого-нибудь из опоздавших, Мари-Анж невольно оглядывалась. «До чего я дошла? Я напоминаю теперь провинциальных девиц, которые каждую минуту ждут, не появится ли их жених, их суженый… Какая нелепость». Она посмотрела на Жан-Ноэля. «Если бы он не был мне братом, если бы я впервые увидела его, мне захотелось бы ему понравиться. В сущности, я ожидаю появления какого-нибудь человека вроде него, а ведь человек этот вновь сделает меня глубоко несчастной… Право, в этом полумраке Жан-Ноэль необыкновенно красив. А быть может, он кажется мне таким красивым именно потому, что он мой брат?»

Тетя Изабелла, как все женщины, которым не из-за кого особенно страдать, готова была страдать за все человечество: она оплакивала в душе и дорогих ей покойников, и всех тех, кто находится в армии, и любимую отчизну, которой угрожает война…

«А между тем, – думал Жан-Ноэль, рассеянно слушая мессу, – а между тем есть люди, верующие в Бога, строго соблюдающие религиозные обряды, и назвать их глупцами нельзя».

Он подумал о Пимроузе и вспомнил слова, которые тот написал на полях своей книги о мистиках против цитаты из святой Екатерины Генуэзской: «Ад находится на земле, и каждый из нас сам обрекает себя здесь на муку…»

«Почему я так несчастен?» – вопрошал себя Жан-Ноэль.

Казалось бы, у него больше не было к тому причин. Но ему пришлось признать: страдает он оттого, что презирает самого себя и все же продолжает совершать поступки, которые достойны презрения.

4

Спор, все тот же нескончаемый спор, вновь возник из-за того, что Лидия отказалась подписать чеки для оплаты подрядчиков.

– Не дам больше ни гроша, пока ты не возвратишь мне паспорт, – кричала она.

– Я возвращу тебе паспорт лишь в том случае, если ты, как и обещала, заверишь у нотариуса все бумаги, – ответил Жан-Ноэль.

– Ничего я не стану подписывать, пока брак не осуществится на деле. Слышишь, не стану!

– Тогда не получишь паспорта.

– Я пожалуюсь своему послу.

– Нет у тебя больше никакого «своего» посла. Выйдя за меня замуж, ты стала французской подданной.

– О каком замужестве может идти речь, когда ты мне не муж?

Они только что вернулись из церкви, и Лидия переодевалась: собираясь надеть одно из своих коротеньких платьиц, она стояла голая перед Жан-Ноэлем и, как только могла, затягивала процесс переодевания – то начинала причесываться, то припудривала свои высохшие бока…

У нее было лицо глубокой старухи. Но она сохранила еще некое подобие фигуры.

– Послушай, будь умницей, сделай то, о чем я прошу, – сказал Жан-Ноэль с каким-то непонятным спокойствием: трудно было понять, что за этим таится – нежность или угроза.

– Но я все готова сделать для тебя, если ты будешь мил со мной.

Она прижалась к нему, обвила его руками и тут же отпрянула с торжествующим видом.

– Теперь ты и сам должен признать, что ты – полноценный мужчина! – воскликнула она. – Стало быть, ты нарочно притворяешься, чтобы заставить меня страдать?

Было ли это следствием долгого воздержания? Или же уродливое тоже способно пробудить желание? Жан-Ноэль не знал, что подумать… Но одно он понял: так или иначе, больше тянуть нельзя – старуха может выкинуть все, что угодно. И, представив себе во всех деталях предстоящую сцену, он испытал патологическое наслаждение.

Он раздевался по меньшей мере четверть часа, намеренно останавливался и ласково проводил рукою по спине старой герцогини, потом, словно спохватясь, отворачивался и с какой-то скрытой и злобной изощренностью позволял ей ласкать себя, но затем тут же отталкивал, так что привел в конце концов Лидию в состояние полного исступления.

Она хрипела, икала, бессвязно шептала нежные слова на трех языках, потом падала к ногам Жан-Ноэля, обнимала их, ползала за ним на коленях. Он смаковал это омерзительное зрелище: искаженные черты, безумный взгляд, судорожные движения старческих рук. Она была одновременно и жрицей бушевавшего в ней огня страсти, и вязанкой хвороста, сгоравшей в нем.

Он подвел ее к зеркалу.

– А теперь, – сказал он, – полюбуйся, полюбуйся на себя!

– О да! О да! Я вижу себя, – вопила она, еще больше приходя в экстаз от своего отражения.

«Она может, чего доброго, отдать концы, приходя в ее возрасте в такое состояние…» – подумал Жан-Ноэль.

Он повернулся и пошел к себе в комнату.

– Жан-Ноэль… tesoro, amore mio[123], не уходи… О, не уходи! – воскликнула она охрипшим голосом, впадая в отчаяние. – Ах, не можешь же ты так обойтись со мною.

– Нет-нет, я не ухожу, я сейчас вернусь, – ответил он.

И Лидия услышала звук открываемого и тут же захлопнутого ящика.

– Amore mio… amore mio… amore mio… – бормотала старуха.

Она все еще стояла на коленях на натертом до блеска паркете.

Жан-Ноэль вновь вошел в комнату. В руках у него было несколько листов гербовой бумаги и автоматическая ручка.

– Ах нет!.. Не сейчас… Потом… – простонала Лидия.

– Нет, прежде, – отрезал он.

Жан-Ноэль положил бумаги на паркет прямо перед ней и силой всунул ручку ей в руку.

То была дарственная на имущество в пользу того из супругов, который переживет другого.

– Подпиши, – произнес он.

– Негодяй!.. Жалкий негодяй!.. – пролепетала она.

Глаза ее были полны слез. Она подписала бумагу.

– А теперь вот это, – проговорил Жан-Ноэль, положив перед нею другой листок.

То был документ, дополнявший первый и гласивший, что в случае смерти обоих супругов дарственная распространяется на Мари-Анж.

Лидия попыталась было запротестовать.

– Потом… dopo…[124] – выговорила она.

– Подпиши, –