– А как он пытается управлять вами?

Павел шмыгнул носом и опустил глаза, рассматривая собственные колени.

– Он меня пугает. – И замолчал.

– Я понимаю, что может быть сложно или страшно рассказывать, но вы здесь в безопасности. – Гранкин незаметно разблокировал телефон посмотреть время. Полчаса разговора прошло бессмысленно, вокруг одного и того же. Вытягивать из Павла анамнез было муторно и неизменно унизительно. – Постарайтесь, пожалуйста, объяснить подробнее.

– Он говорит, что меня найдут и накажут. Что устранят, потому что я много знаю и много болтаю. – Павел снова замолк, будто остановил себя насильно.

– Так.

– Еще он просто ругает. Говорит, что я плохой, глупый, иногда – что выгляжу плохо. И так убедительно говорит, что, даже если успеешь понять, что это неправда, все равно сомневаешься.

Гранкин невнятно одобрительно промычал, и Павел продолжил:

– Это давно, на самом деле. Я просто не сразу понял, что это псиоператор со мной говорит. В первые полгода я почти начал думать, что у меня голоса в голове.

– Но вы не обращались к врачу?

– Он сказал, что нельзя рассказывать никому. Иначе точно заберут и устранят.

– А сейчас разрешил?

– Нет. Я к вам пришел со специальной пластиной, которая блокирует излучение и не дает псиоператору считывать информацию. – Он вынул из нагрудного кармана тонкий металлический листок размером с банковскую карту. – Моя разработка. Алюминиевый сплав сбивает длину волн, и вся информация из моего мозга поступает в искаженном виде. Только ее нельзя носить долго, так как собственную частоту альфа- и бета-излучения мозга она тоже искажает.

– Надо же, я бы не подумал никогда.

– Никто и не думает. Знаете, в чем разница между мной и вами? Простите, конечно, что я так грубо, но лучше вам сейчас услышать правду, чем когда будет поздно. Мы оба под влиянием псиоператоров – только у меня достаточно критического мышления, чтобы этому противостоять, а вы и не задумывались о том, как нас зомбируют. Вы и не разговариваете с ним, наверное, потому что никто, кого я знаю, не разговаривает. Подозреваю, это связано с выдающимися способностями моего мозга, я с детства во многом опережал сверстников. Это не делает вас плохим или недостаточно интеллектуально развитым, это просто говорит о том, что у наших с вами мозгов разные возможности и способности, заложенные с рождения. Большинство людей – как вы, легковнушаемые. Как я, людей меньше, поэтому я должен распространять свое знание, чтобы хоть до кого-то достучаться из обычных.

Когда Гранкин ушел, Павел положил пластину в зип-пакет и задвинул в ящик тумбочки. Он чувствовал, как блокатор излучения за эти два дня сбил работу мозга, – понемногу начинала болеть голова, а кишки, дезориентированные без правильных сигналов, опасно скручивались. Оставь он ее еще на несколько часов, и импульсы совсем перестали бы доходить до органов. Мышцы перестали бы слушаться, сердце бы встало.

– А без меня ты совсем тупой, – механическим голосом произнес псиоператор. – Дурак. Дурак. Ты все рассказал. Врешь. Я знаю.

– Прекрати, – пробубнил Павел.

– Твоя вина. Все твоя вина.

– Я больше не хочу с тобой говорить! Конец связи!

– Никто не спрашивает, чего ты хочешь.

Павел зажмурился. В ушах коротко прошуршал и затих белый шум.

– Твоя судьба решена, – продолжил псиоператор. – Тебя заберут. Тебя устранят. Тебя утилизируют. Как и всех твоих коллег, которые туда полезли. Они уже все знают.

– Отвали от меня!

– Видишь, кусок со стены отвалился? Ты настолько тупой, что считаешь, у клиники нет денег отремонтировать стену? Там камера стоит. Иди посмотри сам. Маленькая камера.

Павел подошел к стене – белой, с крапинкой отколовшейся краски чуть выше уровня глаз. Встал на цыпочки и сразу отшатнулся. Что-то блеснуло внутри.

– А помехи слышал? Это микрофон в твоем ухе. Его давно вживили, а ты подумал, комар залетел. Это и был комар. Робот в форме комара. Ты же знаешь, что делают роботов-пчел? – С каждой секундой голос псиоператора становился все громче и неестественнее, повизгивал металлически, как ржавые качели. – В углу на потолке паук, видишь? Думаешь, настоящий? Ду-ма-ешь, на-сто-я-щий?

Внутренний двор в окне отбрасывал блики сотнями камер. Красный кирпич стен Свиристелева пульсировал как голое живое мясо. Павел почувствовал, что и губы, и щеки его пульсировали в такт, и все в нем сокращалось, перенимая чужие ритмы. Маленькими неживыми глазами на него пялилось все вокруг, и все хотело убить.

– Зачем пришел? Зачем рассказал?! Ты сам видишь, что ты наделал?! Что ты на-де-лал! – вопил псиоператор, пока его слова не превратились в металлический писк, орущий с равными интервалами.

Павел сел в угол рядом с окном – так из окна его было не видно. Упал на пол копчиком, врезался в стену спиной. Зашептал так тихо, что сам себя не слышал:

– Хватит-хватит-хватит-хватит-хватит-хватит-хватит-хватит-хватит!

Писк медленно-медленно становился глубже и дальше. Павел сам не мог бы определить, в какой момент этот звук пропал совсем. Только страх – самый беспощадный страх невидимого, жравший Павла со времен монстров под кроватью, – никуда не ушел. Свет в палате был декорацией – на деле по углам клубилась только внутренне ощутимая тьма.

Псиоператор с неделю не выходил на связь – Павел не спешил думать, что про него забыли, но слегка, не в полную грудь выдохнул. Утром и вечером красивая женщина в белом халате подавала ему растворенный в воде пустырник, и мироздание снова неподвижно стояло на ногах. Познаваемая реальность мерцала лишь изредка.

Каждый день к нему заходил Гранкин – спрашивал про работу мозга, манипуляции через излучение и заговоры корпораций. Почему-то ему было легче об этом рассказывать – раньше Павлу было не с кем серьезно обсудить свои идеи. Пару лет назад он почти нашел сообщество в интернете, но быстро одумался и удалил страницу, потому что нет ничего менее безопасного и реального, чем интернет. Он вынес на свалку компьютер и разбил телефон, чтобы его не нашли, и пару раз в неделю ругался с родителями, убеждая их тоже не пользоваться техникой. Папа переводил в шутку, мама раздражалась. Гранкин смотрел серьезно и записывал. Ничего не требовал и ни к чему не принуждал. Просто заходил: «Доброе утро, как у вас дела? Как вы себя чувствуете?»

В один из таких визитов Павел невпопад выдал:

– А у меня ведь никогда не было друзей.

Почему-то казалось, что было очень важно это сказать.

– Ой, мне тоже стало очень трудно их заводить во взрослой жизни, – ответил Гранкин. – В школе, в университете так много времени вместе проводили, а потом у всех работа, дела, семьи. И в детстве же как – вот тебе нравится группа «Дельфин» и кому-то еще нравится группа «Дельфин», и все, вы друзья.

– А сейчас уже ничего не нравится.

– Вот именно! Сейчас поработали и спать легли, а завтра снова поработали… Ну ничего, какие ваши годы, еще успеется.

В Павле что-то дернулось от этого «еще успеется»: всю жизнь казалось, что он уже фатально опоздал.

Гранкин говорил, что потихоньку становится лучше, что скоро выписываться и домой, к родителям и докторской. Под конец второй недели Павел заметил, что думал об угле падения света из окна и блестящих пылинках раза в два дольше, чем о своей судьбе после раскрытия тайны. Им будто перестали интересоваться сверху, и мысли казались собственными, и ритмы. Невидимая глазу тьма просочилась в щели палаты и ушла в водосток.

Гранкин ненавидел себя регулярно и по расписанию, почти не пропуская активные фазы. В пассивных его ненависть тихонько сидела под диафрагмой, с хлюпаньем сосала кровь, сок и всяческую жижу – короче, поддерживала нормальную работу организма. Ненависть была живым теплым зверенышем, вечно голодным тамагочи, и когда ей нечего было есть, все шло наперекосяк.

Иногда ненависть его бесила. Иногда парадоксально казалось, что она делает его немножко лучше других. Сколько в мире дураков с высокой самооценкой, которые живут себе и не догадываются, что ничего из себя не представляют. А ничтожество с самомнением – это не только нелепо, но и жалко. Лучше уж как есть.

И жить с ней было нормально, как привыкнешь и пригреешь. Только иногда – каждый день рано утром и перед сном – она так увлекала, что ничего другого делать было