– Ой, Жорка с Алькой разодрались да так, что её «скорая» увезла, а его в каталажку посадили! Пал Семёнач ко мне ночью звонить приходил – на нём лица не было, веришь?

Дворничиха заняла место возле соседки, распахнула бушлат. «Фу… жарко!»

– Отдыхай-айда. – Лаврентьевна отодвинулась. – Да застегнись, с редикулитом-то живо простынешь, не гляди, что осень! – предупредила она. – Да-а… собачутся, как не знай кто… И чё делют? Ребятишек жалко, – тревожно сказала Лаврентьевна. – Новостей ты мне не открыла. Оно видно, что у них за жизть. Я как-то зашла, а у неё, веришь, куска хлеба дома нет. Малец кукурузный початок мусолит. Дак я купила молока, батонов. Денег маленько дала. Варвара бы Альке помогала, конечно, да сама, вишь, с детворой бедует.

Ну а жизнь не стоит на месте. – Вот снова идёт Алевтина из больницы. И снова забинтована от подбородка до макушки. Старухи все головы повыкрутили, на неё глядючи: «Сволочь, опять бабе челюсть раздробил».

Алевтина вяло кланяется.

– Ну-ка сядь, – приказывает Лаврентьевна. – Алька ты Алька-а… обожжённая твоя душа! – Лаврентьевна гладит молодуху по плечу, – что ж ты ждёшь-то, а? Жорка… он же – смерч. Ведь не успокоится, пока тебя не ухлопает.

Алевтина опускает глаза, носком ботинка ковыряет землю. Сквозь дёсны, стянутые металлическими скобами, еле внятно цедит: – Ешё шильней люблю… Он тжезвый-то – хожоший. Да и как дети без отца? Они его…

– Правильно, Алька, так нас! И мало нас лупят! – Зло перебивает её дворничиха. – Мы же бабы – дуры! Перед своими мужиками червями пресмыкаемся. Они нам – в морду сапогом, а мы оботрёмся и захлёбываемся от радости, дескать, любим. Дескать, ещё добавь! – Тётка Фрося хмыкнула, поднялась и, перекрестясь, зашептала о своём: «Уж прости меня, Игнат, за Христа ради – зла не держу, и пусть земля тебе…» – быстро зашагала к подъезду.

Оба раза Жорка бухался перед женой на колени, обливаясь горючими слезами, просил у неё прощения. Оба раза он клялся ей в вечной любви. И оба раза Алевтина забирала свои жалобы – на радость мужу и милиции. Не любят там возиться с делами семейными, ибо «муж да жена – одна сатана».

•

С гармошкой на загривке Жорка нетерпеливо переминался у подъездных дверей. Он сделал несколько шагов – дождь не выпускал. «Чёртова погода!» Мужчина недовольно смотрел, как улица превращалась в бурлящее месиво. Наконец, он решительно накинул тужурку на голову и растворился в мощной стене водопада. Под утро, чумазый и мокрый, Жорка притащился домой. Без гармони.

– Ты во всём виновата… ты жизнь мою отравила! – плакал Жорка, размазывая слюни и сопли. – Так бы и хрястнул по зубам! – он смачно чихнул, раскинулся у порога и захрапел. Нет, Жорка Алевтину больше не бил. Но и дома ему не сиделось. Его не тянуло на работу, его не тянуло под тёплый бочок в чужую постель. Тем более, его не тянуло домой, он волком рыскал по округе, искал приключения на свою голову.

– Остепенись, Георгий, давно пора! – строго погрозил участковый при встрече. – Иди работать! Привлеку за тунеядство, учти.

– Ага, разбежался! От работы кони дохнут, – бросил вслед Жорка.

•

Аля примчалась из магазина. О, наконец-то хозяин дома! И вся семья в сборе! Хм, как она сама не додумалась с гармошкой-то разобраться? глядишь, муж лишний раз не ускакивал бы незнамо куда. Да и бог с ней, с его работой, хватит того, что она при заработке! Довольная, хозяйка принялась за готовку. Мальчишки-сынишки, попрыгав возле матери, кинулись под стол – достраивать военную крепость.

– А сигареты?.. – Георгий собрал с клеёнки замызганные карты.

– Сигареты?.. Ох… – жена схватила котомку, нервно порылась… застыла в оцепенении, – забыла…

– Ррепа! – сплюнул Георгий. – Ладно, у кого-нибудь стрельну, курить охота.

Домой Алевтина мужа не дождалась. Как выяснилось позже на суде: подрался с картёжниками, не поделив выигрыш. – Поножовщина со смертельным исходом.

И дали Жорке тринадцать лет.

Мотя, Жоркина мать, вернулась на свою жилплощадь – к Алевтине с внучатами. Поочерёдке со снохой носила заключённому передачи. Сделалась боговерующей, украсила комнату иконками и пропадала в церкви. Она и раньше-то лоб крестила, но, правда, лишь по большим праздникам. А горе, как и всех смертных, заставило Мотю вспомнить о Заступнике и просить у Него спасения для несчастного сына. Женщина как-то враз сникла, высохла. Она бродила по улице, вежливо останавливала первого встречного: «Вы только послушайте…» Смиренно глядела из-под оседевших бровей и, обхватив ладошкой подбородок, монотонно заводила: «Молюсь за Жору. За сына. Уж нет сил никаких знать, что он без вины под стражей мается. Но… Восподь сказал терпеть… значит, надо…» На полуслове уходила, бормоча и сокрушаясь. Прохожий недоумённо пожимал плечами…

И прозвали боговерную Мотю: «Восподь сказал».

Лаврентьевна сокрушалась: – Ты посмотри, чё этот ирод-то с матерью сделал, а! Как её всю передёрнуло – прям, на себя непохожая…

– А много ль ты назовёшь сынков, которые мать-то сильно любют? – гремела вёдрами Фрося. – Или тебя вон… больную всю, с астмой, бросили одинёшеньку да на свой Север мотанули за длинным рублём. Много они тебя-то вспоминают? – Дворничиха колко зыркнула на Лаврентьевну. Та поджала губы, тяжко вздохнула. – A-а… нечего сказать? То-то и оно… а ты говоришь. – Бабка Фрося плюхнулась на завалинку, оживилась: – О! Вон и сама «Восподь сказал» идёт! Со свиданки что ли?.. – предположила она, позвала: – Мотя, айда сюда! Садись вон напротив. Ну как дела-то? Видела Георгия? В тюрьму не отправили ещё?

Мотя, по самые брови повязанная косынкой, присела на краешек скамейки, сложила красные руки на колени, руки забила мелкая дрожь.

– В тюрьму? Нет пока не отправили. А Жору… его видала, ага. Сообчил, дескать, ты, мать, не перживай, дескать, всё будет нормально. Ак я и сама думаю: это… чтоб челове-ека убить?! – женщина испуганно замотала головой, – не-ет, он на такое не пойдёт! Он же ещё дурак-дураком, чего с него возьмёшь? жизни ещё толком не нюхал… – Мотя скуксилась: – И без вины под стражей мается…

– Во! Ничего себе «дурак» – с ножом на людей кидаться! – не сдержалась Фрося. – Хм, ребятёшек клепать да жену колотить он – не дурак. А тут…

– Оставь, не трави, – мигнула ей Лаврентьевна, – человеку и так не сладко.

– Правда что, Хфрося, здря ты так. – Мотя вынула из рукава кофты скомканную тряпицу, уткнулась в неё, зашмыгала. – Это вон зареченские ширмачи от себя-то – всё на Жорку свалили. Теперь нам с Алевтиной пересуда бы добиться и абвоката нанять позубастей… – мечтала женщина, – поумней да поречистей… Опеть же… где такие деньги найти на защитника?.. Здесь на проживанье-то концы не сходются… – Мотя