– Da bin ich, Ilja Murometz!

Остальные засмеялись коронной шутке этого обер-лейтенанта. Пален уже переводил ее Илье: «Вот он я, Илья Муромец». Имя и фамилию самого лейтенанта выговорить было трудно: Герхардт Майнхардт. У него был широкий нос, раздвоенный подбородок и уголки губ всегда чуть приподняты, так что казалось, он постоянно чему-то смеется.

Илья махнул в ответ. Но обер-лейтенант поманил его.

– He, Ilja. Komm her[24].

Илья улыбнулся в ответ и постучал по часам, мол, не могу, спешу. Но обер-лейтенант возразил:

– Nein, ich sagte, komm her.

За этот год Илья научился и сам понимать эту речь. Обер-лейтенант говорил: «Нет, я сказал, иди сюда». Это уже звучало как приказ. Пожалуй, прозвучи он в устах Палена Хупеля, Илья и мог бы проигнорировать его, с этим прибалтийским немцем они почти сдружились. Но Герхардт Майнхардт… Кто его знает, что он мог предпринять после такого отказа. И Илья подошел к немцам.

Обер-лейтенант протянул руку – но не для рукопожатия, а за бамбуковой удочкой, это вовремя сообразил Илья и опустил протянутую было руку.

– Rute? – спрашивал обер-лейтенант. (То есть удочка.) – Wo sind die Fische?[25]

Илья пожалел в этот момент, что нет у него с собой мешка с уловом, показал бы им. Рыбацкую науку он хорошо постиг еще в детстве на озере Каспля и на реке с тем же именем.

В этот момент из магазина вышла Страцева в сиреневом новеньком жакете, в такой же юбке, в белых туфлях и шляпке, любезничая с долговязым капитаном. Они взглянули друг на друга. Страцева уже давно не появлялась в музее, сведя знакомство с этим капитаном. Хотя ее прежний покровитель Гузьменков тоже оказался в городе, совершив при этом немыслимый кульбит: стал переводчиком и оценщиком в отделении штаба Розенберга. Но долговязый капитан с прозрачными глазами и каким-то тоже прозрачным квадратным высоким лбом теперь прельщал Юлию больше.

– Oh, mein Gott, Илья, здравствуй! Что ты тут делаешь?

– А вы?

– Я? – Женщина на миг растерялась, оглянулась на капитана.

Тот небрежно кивнул Илье.

Остальные офицеры передавали друг другу бамбуковую удочку Ильи, переговариваясь с шутками, как будто никогда не видели удочки. Впрочем, как уловил Илья, они уже были с утра слегка под хмельком.

– Ты на рыбалку? – догадалась Страцева. – Рыбарь ты наш славный.

Илья кое-как отвечал офицерам насчет рыбалки, мол, улов уже отдал, поймал три голавля и щуку.

– Так ты уже с рыбалки? – спрашивала весело Страцева, играя карими глазками. – Слушай, гер Ольдвиг Брайнер желает лицезреть дивные наши древности и красоты. Как бы нам это устроить?

– Пусть приходит, – отвечал Илья, пытаясь забрать удочку да и уйти поскорее.

Страцева откинула кудряшки со лба и, взглянув на своего капитана, задала ему вопрос. Тот отвечал.

– Послезавтра, в десять. Gut, dass wir das geklärt haben, nun können wir…[26] – с сильным акцентом произнесла женщина, уже обращаясь к капитану со своей, как считала она, обворожительной улыбкой.

Илья наконец забрал удочку и поспешил дальше по улице Кирочной.

Он свернул к монастырю, но увидел колонну пленных уже ушедшей далеко по улице Пржевальского. Эта улица почти полностью выгорела при штурме города и последующих обстрелах и бомбежках, но дом за монастырем, в котором и жил теперь Илья, уцелел.

Он ускорил шаг и через некоторое время нагнал шаркающую колонну пленных. Теперь надо было как-то обогнать ее, высматривая смоляные волосы… Солдат-охранник, шагавший позади колонны бросил на Илью взгляд. Илья пошел быстрее вровень с последними пленными. Немец снова остро и вопросительно посмотрел на него и вдруг зычно крикнул:

– Achtung! Es geht weder vor, noch zurück![27]

И повел в сторону Ильи винтовкой. Тот остановился. На Илью оглядывались пленные и другие охранники. Колонна продолжила свое мерное движение по выгоревшей разрушенной улице. А Илья столбом стоял, не смея ни вперед идти, ни повернуть вспять, потому что тот солдат с темным усталым лицом то и дело оглядывался на него… Потом перестал.

Колонна повернула к Лопатинскому саду. Илья еще постоял и пошел назад, кляня охранника с темным лицом, кляня обер-лейтенанта, Страцеву, ее капитана и все на свете.

Он так и не мог решить: точно ли видел Сеньку Дерюжные Крылья или ему померещилось? Все-таки, скорее всего, показалось. Вряд ли может быть такое совпадение. Это же не крыничка бабы Марты, в которой чего только не бывало. И волк говорил человеческим языком, и деревья прятали беглеца, а его преследователя уводили прочь тенями и огоньками, и птицы носили воду и ягоды в темницу, действовали заговоры и молитвы… А тут, в разрушенном и сожженном городе, все молитвы были тщетны. Верующие-то обрадовались, когда немцы открыли собор и разрешили службы… Но что толку? Хранительница и спасительница Смоленска – Одигитрия – как будто отвернулась и забыла град свой. Да и сама древняя икона исчезла. Илья ведь хотел проверить, когда еще тут шли бои, где древняя икона? Но собор был на замке. И вот замок сняли, а Одигитрии нет. Или она была, когда открыли врата? Выяснить уже невозможно, даже сторож, у которого и был ключ от замка, не помнит. И нельзя установить, кто же первый заметил отсутствие Одигитрии. Сокрылась, ответил какой-то священник в ответ на вопрос Ильи.

Одигитрию в Смоленск привез Владимир Мономах в двенадцатом веке. Эта семейная реликвия досталась отцу князя в качестве приданого дочери византийского императора Константина Мономаха. И Одигитрию Владимир Мономах даровал Смоленску. Икона много странствовала, бывала в Московском Кремле, снова отправлялась в Москву во время наполеоновского нашествия, возвращалась в Смоленск… И вот пропала.

Глеб Смядынский подозревает штаб Розенберга и Гузьменкова – мол, этот проныра и навел немцев на мысль умыкнуть реликвию. Он коммунист, обкомовский работник и циник, что ему какая-то там икона? А теперь выясняется, что и ВКП(б) ему не авторитет, и Сталина можно легко сменить Гитлером. Высмеивал Гитлера, теперь – Сталина. Неважно кого. Важен эффект. А он ощутим.

Илья пытался выведать у Палена Хупеля, не изымалась ли кем-то из людей штаба икона? Пален Хупель твердо отвечал, что нет.

Мушкетов Виталий Ильич предполагает, что Одигитрию спрятал кто-то из смолян – тайно проник во время сумятицы в собор и забрал реликвию. А что дальше? Она могла сгореть вместе с домом. Или же ее вывезли за город, в деревню, в леса…

Смядынский, услышавший эту реплику мэтра,