Он вспомнил, как Степка и Витёк, сыновья Ладыги, рассказывали, что подстрелили на реке лебедя и съели его, мол, мясо как гусятина, только сильнее рыбой отдает…

Арсений увидел мыс с белой старой абсолютно сухой елью, мгновенье колебался и пошел на него. Тут туман еще не рассеялся и справа, и слева. Он взялся за автомат, точнее немецкий пистолет-пулемет МР 40, откинул металлический приклад и стал ждать.

Еще у костерка ему вроде почудился собачий взбрех, но больше он не повторялся. Деревня?

А что если в деревне немецкий гарнизон? Тут ведь такая чересполосица, фронт изгибается по этим лесам, тянется от Велижа к Слободе, по озерам и болотам, лесам уходит к поселку Жарковский и дальше к городу Белому, а оттуда в сторону Смоленска через Духовщину. Ту же Слободу на озере Сапшо то немцы занимают, то партизаны и даже регулярные войска. В некоторых деревнях и селах уже советская власть, а в других – немцы. Обо всем этом ему рассказывал Дон Педро Гвоздивцев.

Внезапно раздалось звучное и неожиданно близкое оглушительное «Ганг-ко!» – и слева из тумана выплыл лебедь.

Тут уже приказывало брюхо: бей!

Арсений приставил упор приклада к плечу, склонил голову, щуря левый глаз, и плавно нажал на спуск, боясь, что все-таки промахнется, еще не приходилось из такого стрелять, действовал он интуитивно… И лебедь всплеснул крылами, кинулся в сторону, забил сильнее, пытаясь оторваться от воды. И тогда Арсений выпустил уже короткую очередь. И этот ток пуль нагнал лебедя сзади, крылья его как бы преломились, и он сразу обрушился и затих.

Арсений облизнул губы. Вытянул шею, всматриваясь. Лебедь белел недвижно на воде.

Попал!

Попал…

Арсений зацепил ремень автомата за сук сухой ели, на другой повесил одежду, вошел в воду – она была на удивление теплой, нежной – и поплыл. Все же до лебедя было не так близко, как показалось сразу. Но плыть было хорошо, руки входили в туманную, чистую воду, тренированное тело скользило вперед.

Впереди колыхалось белое облачко перьев.

Снова как будто где-то со стороны противоположного берега донесся собачий лай.

Арсений поплыл быстрее среди белых раскрывающихся кувшинок.

И наконец-то доплыл до птицы. Вокруг вода была подкрашена, и Арсений уже почувствовал вкус лебединой крови. Он опустил руку и нашарил лапу с перепонками, она была холодная, прочная. Арсений повернул к своему мысу и замер. За сухой, будто вырезанной из кости, старой елью что-то темнело и двигалось. Он попытался выше выскочить из воды, но так и не сумел ясно увидеть, что же это такое. Ему показалось, что это лось или два лося… какие-то звери.

А по озеру разносились хлопки крыльев и тревожные крики лебедей, они летали в золотом солнечном тумане.

Арсений все же поплыл к мысу.

А те звери приблизились к самому мысу, но на берег не выходили почему-то и вдруг обогнули мыс. В лодке сидели люди. Торчали дула винтовок. Солдаты. Один солдат греб.

Солдат было четверо.

Их фигуры на фоне солнечного неба казались темными, но Арсений различил, что у сидевшего на носу каска, а в руках бинокль. И остальные в касках. А у гребца рукава закатаны по локоть.

И сидевший на носу выкинул руку вперед, указывая на пловца с мертвым лебедем, и звучно крикнул:

– Halt!

Как будто пловец и вправду мог остановиться, встать, подняться, замереть. Нет, он двигал руками и медленно смещался в воде, то погружаясь, то выныривая, встряхивая головой в попытке смыть с губ этот привкус птичьей крови. Но у него ничего не получалось.

57

Илья повстречал чету Мушкетовых на Большой Советской, то есть на Главной. Хауптштрассе – так теперь она называлась.

По обеим сторонам стояли обожженные кирпичные дома, в некоторых окна были застеклены или забиты фанерой, а то и досками, а иные окна все так же пустовали после бомбежек и обстрелов. Иногда по улице проезжала грузовая машина или автомобиль с открытым верхом.

Позади, как бы замыкая улицу, возвышался собор с крестами. Но так только казалось. Улица перед собором забирала влево и спускалась к Днепру. От столба к столбу тянулись провода. В городе давно восстановили электричество.

Было воскресенье, и чета Мушкетовых возвращалась домой после утренней службы в соборе. Илья повстречал их, идя с рыбалки. Он встал засветло и рыбачил на Днепре. Ему удалось поймать трех крупных голавлей и молодую щучку под Красной башней. От нее он пошел по улочке Ротер бах, или Красный ручей, перекатывая, как камешек, это название. Вот никогда не подумал бы, что фамилия композитора в переводе – ручей. Пален Хупель его большой почитатель, и ему подарили две пластинки, здесь, уже в разгромленном и сожженном Смоленске, на Рождество. Он и завел патефон в рождественский вечер во время ужина, и Илья тогда впервые услышал эту музыку. Одна пластинка была с органной музыкой, а на другой Бранденбургский концерт. Илья уже не помнит, какой именно, всего их четыре или пять… Ну, что касается Бранденбургского концерта, то, действительно, есть там и журчащие ручьи, дух этого концерта какой-то веселый, бодро-весенний, поют флейты, скрипки. А вот орган – уже совсем не ручей. Там выплескиваются сквозь какие-то трубы волны моря, может, это такие звучащие морские раковины, что ли.

В Смоленске был орган, правда, Илья никогда его не слышал. Костел уже давно закрыли.

Но немцы открыли по ходатайству Бориса Георгиевича Меньшагина Успенский собор. И там шли службы. Пален Хупель, атеист, или, точнее, агностик, все-таки хотел, чтобы и костел был открыт и там зазвучал орган. Открыть костел просили и смоленские католики. Бургомистр Меньшагин разрешил открыть костел и собираться там на молитву. Это были собрания без ксендза. Последнего ксендза арестовали еще в середине тридцатых и отправили куда-то в лагеря.

Дело было за малым – сыскать органиста. И Пален Хупель обратился с этой просьбой к смоленским артистам и музыкантам, оставшимся в городе или вернувшимся позже, после попытки уйти с толпами беженцев на восток по двумя старинным путям – по Старой Смоленской дороге и по Ельнинскому тракту. Оба пути были перехвачены, как горловины, немцами: Старая Смоленская дорога на Соловьевой переправе, превратившейся в переправу прямиком на тот свет из-за неутихающих бомбежек, и Ельнинский тракт танковыми войсками. В Смоленске до войны обитало примерно полтораста тысяч жителей. В середине лета сорок первого, по прикидкам городской управы под началом уже Меньшагина, оставалось около десяти тысяч. Но к осени число жителей