– Дают – бери, бьют – стреляй. А побить тут запросто могут. Слышно, появилась какая-то ватага, шарятся по деревням, мародерничают. Мы решили было, что немецкие диверсанты. Но, похоже, нет. Одна баба признала давнего уголовника, сидельца Угоря, кликуха такая, Угорь. И с ним такие же угори, блатные, в наколках. Они ее дочку насильничали… Еле умолила живой оставить. А деда зарубили, когда он пытался их отогнать. И еще за ними убийства и поджоги. Свои, а хуже немца. Так вот, раз Угорь этот местный, он все пути-дорожки знает. Немец не пролезет, а Угорь – запросто. Мы еще выследим их.

– Ну, камрад, – сказал Гвоздивцев, протягивая большую руку, – volador, но не pez, не рыба, а pájaro, то бишь – птица, жаль, жаль, что не хочешь в лесниках послужить у Лесничего. Тут тоже бывают полеты-налеты. Но рожденный летать по нашим мхам ползать не будет. Está bien. – Он крепко пожал руку Арсению. – Как будешь тут пролетать в свой Вержавск, махни крылом.

Зашел Арсений в землянку к Лесничему.

– Могу я рассказывать о вашем отряде, Прокоп Савельевич? – спросил он.

– Рассказывай, – ответил Прокоп Савельевич. – Скрывать нам нечего. Как можем, так и побиваем супостата германского. Даже и священники. Потому как защита отчего дома, отчей земли, младенцев да женщин и есть святое дело. А какая она, царская ли, советская, уже не суть дело. Так ведь?

Арсений промолчал.

– Землю сперва от коряг и камней освобождают, а потом уже приступают к пахоте и сеянию, – продолжал Прокоп Савельевич. – То и мы делаем в свою меру. А там посмотрим, разберемся сами, без указок из Берлина ли, из какой еще иной державной столицы. У нас своя держава. И голова на плечах. После такой-то пахоты взойдет что-то новое, это и дураку ясно. А прежнего уже не будет. Как сказано: минуло старое, и вот новое небо, новая земля. Потому как мужик снова доказал свою природную правду. У него она, у него… От него исходит. От земли и мужика. А не от партий да указов с постановлениями и съездами. Я так скажу, Арсений. Есть одно постановление – земли. Давно и не нами то сказано коротко и верно: земля и воля. Будет воля, и земля процветет.

Арсений не знал, подходить ли для рукопожатия или так, козырнуть и выйти. Но Прокоп Савельевич сам встал и шагнул вперед, протягивая большую ладонь. Арсений ответил на крепкое рукопожатие. И вдруг старик обнял его, прижал к облаку своей бороды, полной махорочного дыма, и молвил:

– Лети, сынок.

И Арсений повернулся, вышел, подхватил свой мешок с веревками вместо лямок, в который ему положили сухари, лук, сало, крупу, котелок, кружку, ложку. У тропы на болото его ждали Исай и Кугучев с лошадьми, автоматами. Первым на тропу ступил Кугучев. Вторым следовало идти Арсению, а замыкающим – Исаю. Когда Арсений двинулся, его окликнули.

– Товарищ Жарковский!

Он обернулся и увидел Нинушку.

– Не падайте больше! – тихо воскликнула она, сияя зелеными глазами.

И Арсению захотелось пойти к ней и расцеловать эти лесные глаза, но Исай уже напирал со своей лошадью, и Арсений махнул рукой ответил негромко:

– Спасибо!

– Хватит уже пялиться! – зло сверкнув глазами, бросил Исай.

И Арсений вдруг по-новому взглянул на него… Хотел ответить, но передумал.

И они пошли через болото в облаках комарья. Арсению досталась Варяжка.

Пройдя болотными тропами, они выбрались на твердую землю. Уже светило солнце, утренняя хмарь таяла, пели птицы. Они сели на своих лошадей и поехали теперь уже звериными тропами, пригибаясь под нависающими лапами елей, сгоняя комаров, появившихся с солнцем слепней. Варяжка шла хорошо, мягко и неслышно ступая, как и остальные лошади. Мох и хвойная подстилка глушили шаги. На боку Арсения болталась полевая сумка. Он посматривал на компас, чтобы знать, куда они движутся. Посматривал и на карту. Но не мог сосредоточиться. И все-таки примерно представлял, где они и куда идут.

Его лётная книжка оказалась на месте. Вечером он внес записи о последних событиях. Хотелось что-то еще написать, передать свои мысли и чувства… Но они были довольно сбивчивы, неопределенны и, пожалуй, сомнительны. Сейчас он вдруг ясно это осознал. То есть не просто сомнительны, а прямо опасны. И прежде всего – для отряда.

Он вспоминал все разговоры, особенно речи Гвоздивцева, Дона Педро, как его звали меж собой партизаны. Из каких-то намеков он уяснил, что Дон Педро, Петр Викентьевич Гвоздивцев, на войну попал из лагеря. Его досрочно освободили по настоянию главного партизана СССР Старинова или кого-то из его ближайших товарищей. В прошлом сапер, он сразу начал подготовку подрывников в одной из спецшкол. Но всеми силами стремился на фронт, а еще лучше – за фронт, и его переправили с группой в Белоруссию. Но каким-то образом он оказался здесь, в дебрях Оковского леса под началом Лесничего. Слушая его, Арсений то и дело вспоминал друга детства Илью. Друга ли? Да, конечно, друга. Тот конфликт на речке был неосновательным… Так ли?..

Вообще разговоры на войне стали совсем другими, чем в мирное время. Побывавшие под огнем солдаты и офицеры высказывались грубее и резче обо всем происходящем. Хотя за это можно было жестоко поплатиться. На языке Смерша это называлось антисоветскими измышлениями и фашистской агитацией. Военный трибунал был скор и неумолим. Но ведь и враг не церемонился, и всякий час, да что час, всякая минута на фронте могла стать последней. Хоть у радиста, хоть у повара или фельдшера. Готовишь обед, а в котел уже летит мина… Идешь колонной, а на бреющем прут «мессера». Не говоря уж об атаке. То же и у летчиков. Тут все еще быстрее. Миг – взлет, минута полета, третья – фюзеляж уже прошивает, как швея-мотористка большой иглой толстый драп, рыжий парень люфтваффе очередью. Кувырок, хлопок, и все. Жизнь в небе на высоких скоростях. А смерть еще быстрее. И к этому привыкаешь. Хотя и бывают сбои, когда вдруг каждой клеткой, каждым волоском чуешь полет, как жуткую хирургическую операцию. За миг до скальпелей и всяких там игл и пилок. И только операция-то не ради жизни да избавления от боли, а, наоборот для полного погружения в боль и полную смерть. Лекарство – огонь. Озерко огня, и ты сейчас окунешься с макушкой да и захлебнешься, набрав до отказа в легкие огня. Не огонь тебя съест, а ты