к тому, что черная весть о его пугающем недуге разошлась по «Ипокренину», став главной темой старческих сплетен и шепотов. Он заранее напустил на себя благодарную усталость от чрезмерного интереса к его пошатнувшемуся здоровью. Но Дом ветеранов жил иными страстями и печалями. Еще не утихли споры о том, сколько Ибрагимбыков заплатил судье Доброедовой и хватит ли ей этих денег, чтобы остаток жизни провести в курортной роскоши. Попутно обсуждались различные способы отмщения убийственному обжоре Проценко. В стенаниях составляли жалобное письмо к президенту, которое собирались передать через жену или тещу во время похорон Ласунской. Насельники были охвачены деятельной скорбью по великой актрисе и пересудами о месте ее последнего упокоения. Чернов-Квадратов с Бренчем, сидя на подоконнике и болтая ногами, обсуждали преимущества захоронения на интеллигентном Хованском кладбище перед сомнительной радостью быть закопанным на выселках Новодавешнего официоза. С писодеем они поздоровались тепло, но без ожидаемого печального участия, что отозвалось досадой в мнительной душе Андрея Львовича.

Еще хуже поступила Валентина Никифоровна, выходившая как раз от Огуревича: завидев Кокотова, она сделала вид, словно забыла какую-то бумажку, и, чтобы не встречаться с ним, вернулась в приемную. При этом на лице бухгалтерши мелькнуло выражение испуганной брезгливости, словно ее одноразовый любовник страдал не респектабельной онкологией, а непристойной заразой, передающейся всевозможными половыми путями.

Зато казак-дантист Владимир Борисович остановился, жал руку и долго жаловался на трудную специфику воздушных битв над Балатоном. В горячке ночного боя, оказывается, очень легко перепутать небо с озерной гладью и со всей дури уйти не в облака, а в пучину. Он заставил Андрея Львовича широко открыть рот, полюбовался своей работой, спросил, не мешает ли пломба, и объяснил Жарынину, что новейший композитный цемент обладает удивительной прочностью: пройдут года, десятилетия, сам зуб источится, даже выпадет, а пломба будет целехонька. С тех пор как возникла стоматология, стало гораздо проще датировать неизвестные захоронения. Достаточно сделать химический анализ пломбы, чтобы выяснить, когда дантисты пользовались именно этими расходными материалами. Кстати, череп невинно убиенного царя-мученика Николая Александровича идентифицировали именно по зубоврачебным приметам. Кокотов вообразил роскошный полированный гроб, в атласной пустоте которого вместо мертвого тела лежит на подушечке пломба – ее-то и хоронят при огромном стечении народа под звуки траурной меди…

– Выходит, прохлопали мы суд? – вдруг сменил тему Владимир Борисович.

– Продажные мерзавцы! – как раненый, прорычал режиссер.

– И что теперь? Вывозить бормашину?

– Все будет нормально! – успокоил Жарынин. – Ибрагимбыков – всего лишь человек.

– Эх, попался бы он мне над Понырями, сволочь! – ругнулся казак-дантист и зашагал прочь по коридору, мелькая лампасами и прижимая левую руку к бедру, точно придерживая шашку.

В оранжерее стояло пустое плетеное кресло Ласунской, уже заботливо перетянутое веревочкой от ручки к ручке, как это делают в музеях, чтобы кто-нибудь случайно не плюхнулся на подушку, помнящую мемориальную тяжесть. В глиняном горшке щетинился кактус и трепетал на сквозняке синий цветочек, похожий на лепестки газового огня, зажженного в память о великой актрисе. Сердце Андрея Львовича сжалось.

«Ну вот… Ее уже нет, а он все цветет…» – с обидой подумал Кокотов.

Возле столовой стоял мольберт с портретом покойной в тройной черной рамке. Фотография запечатлела Ласунскую в ореоле земной славы. Ей около пятидесяти: на голове – президиумная прическа, напоминающая плетеный батон-халу. В больших красивых глазах – строгая поволока. На жакете – сплошная чешуя орденов, медалей, лауреатских и депутатских значков. Под снимком бесконечный список ее званий, лауреатств, должностей… Не было на ватмане только двух неизбежных дат, разделенных черточкой, словно и после смерти скрытная актриса оберегала женственный секрет своего возраста.

«Глупая старуха, – с завистливой грустью вздохнул писодей, – она стеснялась, что так долго живет…»

– Да-а-а, – вздохнул соавтор. – Великая была женщина! Но – женщина…

В столовой их встретила Евгения Ивановна. Она тоже еще ничего не знала о настигшей Кокотова беде, и в ее шальных глазах по-прежнему искрилась веселая тайна Аннабель Ли. Густо напудренное лицо сестры-хозяйки снова напомнило Андрею Львовичу мраморную голову на пьедестале из трех подбородков, и он подумал, что на его могиле можно бы поставить небольшой мраморный бюстик, венчающий стопку книг. Со вкусом и по-писательски! Впрочем, такой памятник стоит жутких денег, поэтому над ним, скорее всего, воткнут такую же прессованную крапчатую плиту, как у мамы, – с овальным портретом и выбитой надписью, которую через пару лет нельзя будет прочесть, потому что бронзовая краска быстро выветривается. Ну и ничего, ну и ладно… Вот только снимок надо подобрать заранее. А то с иных плит смотрят такие жуткие рожи, точно покойник в отместку хочет закошмарить всех, кто задержался на земле до востребования…

В опустевшем зале оставались лишь Болтянский и Проценко, да еще Агдамыч. Ян Казимирович зазывно махал руками, приглашая соавторов под пальму. Преступный гурман сидел за столом, заваленным грязными тарелками, и с аппетитом лопал кашу. Заметив Жарынина, он погрозил ему пальцем и снова ушел в еду. А последний русский крестьянин занимался странным делом – рулеткой мерил «Пылесос», делая на мозаике пометки красным маркером. Рядом на полу лежали циркулярная пила-болгарка и несколько запасных дисков для резки камня. Он с хмурым превосходством кивнул вошедшим – так люди, занятые важным государевым делом, обычно относятся к праздно шатающейся публике.

– Он что там меряет? – спросил Жарынин сестру-хозяйку.

– Жених-то мой? – колыхнувшись, уточнила Евгения Ивановна.

– А что, сватается?! – изобразил изумление игровод.

– По пять раз на дню! – хохотнула та с гордым смущением.

– Соглашайтесь!

– Вот еще! Я женщина требовательная.

– Так что с «Пылесосом»?

– Огуревич продал! – жарким шепотом донесла она. – Распилят и увезут…

– Вот сукин кот, вот жулик! Коллайдер его забери! – воскликнул игровод. – Кому хоть продал?

– А кто ж знает? Жалко, привыкли мы к этой чудине…

Андрей Львович, наоборот, ощутил странное удовольствие оттого, что «Пылесос» Гриши Гузкина исчезнет из столовой раньше, чем он, Кокотов, навсегда уйдет из этого вороватого мира.

– Дмитрий Антонович, – взмолилась Евгения Ивановна, – что же теперь будет? Выгонит нас всех Ибрагимбыков?

– Не выгонит!

– Правда?

– Я вам обещаю! – твердо ответил игровод, бросив в сторону писодея упрекающий взгляд.

Болтянский радовался их появлению как ребенок. Судя по безмятежной пластмассовой улыбке, он тоже ничего не знал о внезапном недуге автора «Знойного прощания». Злая весть еще не досочилась до большинства насельников. Столько событий сразу! Великий фельетонист был захвачен иными страстями.

– Видали? – кивнул он на Агдамыча, ползавшего с рулеткой.

– Безобразие! – лицемерно возмутился Кокотов.

– Совершенно с вами согласен, Андрей Львович! Жуткое безобразие, и хорошо, отлично, что его увозят! Знаете, после выставки в Манеже, когда Никита Сергеевич накричал на формалистов, я написал в «Правду» фельетон «Треугольная