Акинфий Никитич молча пошагал к раскрытым воротам фабрики. Свита его двинулась вслед за ним. Савватий ухватил за рукав Степана Егорова.

— Егорыч, погоди… Вернуть хочу.

Савватий вынул из кармана два серебряных рубля, завёрнутых в тряпку.

— Нашёл во дворе, где ночью Цепень рылся. Он и обронил. Отдаю.

Егоров с досадой посмотрел на рубли:

— Недосуг мне, Лычагин. Возиться с ними сейчас, в казну записывать… Недосуг. Оставь их себе. Я с тебя в жалованье вычту. Оставь себе.

Егоров поспешил за Акинфием Никитичем. Савватий, усмехнувшись, сунул монеты обратно в карман. Если Егорову всё равно, так и ему тоже.

* * * * *

Закат, раскрасневшись на холоде, ярко догорал за дальними увалами с чёрной щетиной леса, и завод затопило тенью. Под мёрзлым густо-синим небом багровела роща на Лебяжьей горе, да колюче сверкали над башней звёздочка «молнебойной державы» и огненный флажок «ветреницы». Акинфий Никитич рыскал по фабрикам до глубоких сумерек, а потом велел приказчикам после седьмого боя курантов явиться на совет к нему в дом.

Приказчики друг за другом входили в советную палату, бросали шапки и зипуны в угол, крестились на образа и здоровались со слепым Онфимом — все помнили его ещё зрячим мастером. За длинный стол усаживались в том же порядке, в каком фабрики располагались к плотине: доменные и кричные — ближе к хозяину, прочие — подальше. Акинфий Никитич нетерпеливо ждал, пока устроятся два десятка его главных помощников, и барабанил пальцами.

— Долго запрягаетесь, железны души! — наконец недовольно бросил он.

Приказчики выпрямились на лавках, внимательно глядя на хозяина.

— Похвалить я вас на заводе уже похвалил, а теперь к делу, — заговорил Акинфий Никитич. — Лысков, у тебя на фабрике Катырин доменный «сок» прямо штуками на двор выбрасывает, как мослы в праздник, а с того у чугуна угар и лишняя истрата. Скажи, чтобы штуки в шихту складывал.

Катырин был плавильщиком, управителем домны.

— Исполню, — кивнул приказчик Лысков.

— Теплоухов, а ты стёртые пилы в ломь совать не спеши. — Теплоухов был приказчиком на пильной мельнице. — Пускай на зубья навар напаяют, и возвращай полотнища в санки на поставы. Они ещё с полсрока прослужат.

Приказчики знали, что от Акинфия Демидова ничего не укрыть.

— Естюнин, я у тебя в укладе дурные прутья видел. На пробе в разрыве не должно быть железных жилок или белых искр гнёздами, искры таковые — суть железо. Надо, чтобы в изломе уклад имел посерёдке синие зёрна, а по краям мелкую белую сыпь. Понял? Потом проверю.

Приказчик Естюнин озабоченно засопел.

— Лычагин, а ты зачем деревянные зыбки у горновых мехов поменял? — Акинфий Никитич посмотрел на Савватия. — Разве не знаешь, что чугунные зыбки обломятся, а железные погнутся?

— Мне в чугунные коромысла железные сердечники вковали, — возразил Савватий. — Как на твоей башне в матицах. Такие не сломятся и не погнутся.

Акинфий Никитич хмыкнул и перевёл взгляд на приказчика Нефёдова:

— Прохор, ты Миронычу отставку объявил?

— Объявил, — вздохнул Нефёдов.

— Ну и?..

— Да что, Акинфий Никитич… Плакал он. Кричал, ругался, проклинал…

Акинфий Никитич покачал головой. Жаль Мироныча, старика, но куда деваться? Акинфий Никитич оглядел приказчиков. В неровном огне свечей, что горели в медных шандалах, приказчики казались заговорщиками. У них у всех и вправду была общая тайна. Все они — и крепостные, и вольные, и даже сам хозяин — были рабами завода. Завод решал их судьбу.

— Ну, а теперь о главном деле, — весомо сказал Акинфий Никитич, положив ладони на стол, — о новой домне. Гриша, когда её закончишь?

Новая домна строилась на лучшем месте завода: в углу между плотиной и водосливным мостом. Такой огромной домны ни у кого на Урале не было.

Гриша Махотин, молоденький приказчик, покраснел, как на свидании с девицей. Безусого и безбородого, с юношески нежным лицом, его можно было принять за внука среди пожилых и кряжистых дедов-приказчиков. Но этот трепетный внучок выпестовал дракона — придумал и построил самую свирепую и прожорливую печь в мире.

— Домину до колошника подняли, дымовую трубу доводим, но трубный камень закончился — спотычка, Акинфий Никитич…

— Попробуй мой кирпич, — улыбаясь, предложил Родион Набатов.

Акинфий Никитич подумал:

— Нет, Родивон Фёдорыч. Ты свой кирпич для гармахерских горнов обжигаешь, а тут другое… Не обижайся. Купим привычный камень.

— Пудов двести надо бы, — пояснил Гриша.

— Егорыч, запиши, — распорядился Акинфий Никитич.

— Лари, колёса, меха — всё готово, уже испытываем. Надеюсь, что к Сретенью можно будет задувать печь.

— Какой выпуск намерил?

— Тысячу пудов в сутки! — Гриша победно посмотрел на приказчиков. — Коли разгонимся, дак и тысячу с четвертью!

Приказчики заворочались, впечатлённые мощью домны.

— Силён ты, брат! — заметил Акинфий Никитич.

Гриша Махотин снова залился краской смущенья.

— Под такой выход чугуна заводу новая кричная фабрика нужна, — сказал Акинфий Никитич. — Рукавицын, твои колотушечные молоты заменим на кричные, а тебе построим новую фабрику на верхнем приделе рудного двора. Леонтий Степаныч, дотянешь водяной ларь дотуда? Напора воды хватит?

На Невьянском заводе, да и на всех горных заводах, Леонтия Степаныча Злобина, плотинного мастера, уважали не меньше, чем Демидова, генерала де Геннина или Татищева. Это Злобин изобрёл способ возводить заводские плотины длинными, высокими и стойкими. Чем больше и крепче плотина, тем обширнее пруд, а чем обширнее пруд, тем производительнее завод. Не хозяин и не горный начальник определяли, вырасти ли заводу великаном: размер завода зависел от умения плотинного мастера. Леонтий Степаныч командовал сооружением десятка плотин, в том числе и самых могучих — в казённом Екатеринбурхе и демидовском Нижнем Тагиле.

В Невьянске Злобин оставался одним из уже немногих родоначальников — товарищей Никиты Демидыча Антуфьева. Тридцать три года назад, когда первое же весеннее половодье смыло хлипкую плотину Невьянского завода — дрянного царского подарка, Никита Демидыч нашёл где-то в лесах беглеца с Вологодчины — Лёньку Злобина, молодого, как нынешний Гришка Махотин, и поверил в его дар плотинного умельца. Лёнька по своему разумению заново построил плотину, и тогда Акинфий заново построил завод. Сейчас, на излёте шестого десятка, Леонтий Степаныч облысел, борода поседела, а вечно загорелое лицо уличного труженика потемнело от солнца и ветра, словно иконный лик. Но взгляд сохранял остроту и пронзительность.

— Коли ларь с малым ноклоном сделать, то нопора хватит, — окая по-вологодски, сообщил Злобин. — Однако на токой длине он промерзать будет. Надобно его по низу железом обошить и в холода кострами подогревать.

— Обошьём, — согласился Акинфий Никитич. — Железом-то не бедны… Лычагин, тебе на рудном дворе надо поставить ещё одну толчею, чтобы руду для новой домны дробить. Руды пойдёт много, как в тюрьму сухарей…

— На сколько пестов толчею? — поинтересовался Савватий.

— А сколько больше всего влезет?

— Дюжина.

— Значит, на дюжину.

За спинами сидящих приказчиков, касаясь рукой стены, вперёд тихо пробрался слепой Онфим. Акинфий Никитич подтянул его к себе. Онфим склонился, зашептал на ухо Акинфию Никитичу, и тот вскинулся.

— Что ж!.. — хлопнув ладонями по столу, объявил он, блестя глазами. — На том ныне и порешим!.. Ступайте по домам, железны души!

У Савватия кольнуло сердце. По заводу давно шушукались, что хозяин ждёт из Питербурха свою полюбовницу — Невьяну. Неужто приехала?..

Приказчики, толпясь, напяливали зипуны, искали шапки, а Савватий вроде как замешкался. На Красное крыльцо он вышел последним.

Просторный двор между господским домом, конторой и башней был заполнен людьми и большим обозом: лошади, сани, дворня, «подручники» Артамона, приказчики — путаница и суета. Возчики выпрягали лошадей, конюхи вели их в конюшню, прислуга перетаскивала в подклеты сундуки и тюки. Свет караульных костров плясал на кирпичных стенах и в арках