От его звонка незамужняя Гаури забыла о том, что творится дома. Она положила красную трубку на рычаг, когда незнакомый голос из-за перелива штор произнес:

– Внешность не так важна, мамаджи, главное, чтоб ваша внучка была хорошим человеком.

Когда Гаури, пьяную голосом из трубки, позвали, наконец, в комнату, она не узнала людей и не поняла, о чем тут речь. Жених пришел с бабушкой, у них были одинаковые лица: маленькие глаза гор Уттаракханда и высокие щеки. Жених улыбнулся, и лицо его стало открытым и наивным. Никакой тайны не было в нем – вся незатейливая жизнь сияла в маленьких глазах. «Вот такие и бывают мужья», – подумала Гаури и вспомнила, что это в его объявлении было написано «Мужчина из Дехрадуна. Простой брак».

Сестры

Тихо в хавели, коврами пыли укрыты полы. Обезьяны пробегут по галерее и уходят дальше, за Чандни Чоук, туда, где растут деревья. Вы бродите по дому, любовники, оставляете следы в пыли. Толкнули двери в невзрачную комнатушку почти без воздуха. Грязные витражи, когда-то сине-зеленые, не дают света. Окно загородила стена чужого дома.

Тесно застроили кварталы, а прежде дорога хорошо была видна из спальни девочек. Они смотрели, кто идет по улице.

У них стояла одна на троих кровать, сундук и высокий подсвечник. Электричества им не провели. Комната уже тогда была обшарпанной, средневековой – неокрашенные каменные стены, мох и папоротник в щелях. Если б не окно, так настоящая темница.

Тесно прижавшись друг к другу на кровати, сестры разглядывали фотографии с Шармилой Тагор в бикини, напечатанные в журнале «Фильмфаре». Их пышные мягкие тела напряглись, слабые мышцы натянулись. Все трое готовились вскочить в любой момент и заняться вышивкой, если кто войдет. На лице собрались складки волнения. Талика сдувала кудрявые волосы со лба, и внутри ее живота плавало щекотное облако.

Испуг фотографа, который снимал бунтарку, передался и сестрам. Они словно увидели что-то ужасное, порочное и невообразимо притягательное. Оказались в открытом космосе, смотрели на Землю со спутника.

– Давайте спрячем, – наконец прошептала Даниика. Гаури с Таликой помогли ей поднять тяжелую доску в полу под старым сундуком, где хранились сари для их приданого.

Сестры не дружили до тех пор, пока однажды пакистанский братец Тарик не позвал их фотографироваться в мужских штанах в стиле Раджа Капура, в шляпах и с сигаретами, пусть и не зажженными. Проявленные фотографии увидели взрослые.

– Те, у кого нет стыда, не колеблется, совершая неправильный поступок, – говорили их отцы.

А Мамаджи сказала:

– Три змеи сдружились и свили гнездо в доме у голубей.

Совместный позор сблизил их. Гаури и пакистанская кузина первыми узнали о любви Даниики и Тарика. Сестрам было известно, что вместо курсов для сотрудников телеграфа сестра ходит в кино с женатым человеком. У пакистанской кузины сначала не было тайн, потому она придумала любовь к мальчику из того дома, откуда взяли Белую Лилию. Он был моложе Талики на три года, и он был там слугой.

О, чудесные времена, о, цветы, осыпающие девичьи постели!

«Минерва»

Тайные любовники, вы проходили мимо стен в лохмотьях штукатурки и не распознали старого кинотеатра. Теперь на его ступеньках продают папиросы и ночуют бродяги. Название покривилось и заржавело на крыше.

«Минерва» у Кашмирских ворот, где твое торжество? Забыла ты, как дядюшка Рохит, дхоби, продал быка, чтобы сходить на фильм, а потом напился с горя? Пришел домой и сказал жене:

– Утром я сам впрягусь в повозку и повезу белье на Ямуну.

А жена его сказала:

– Будь ты проклят.

А как водонос Сирас заложил кольцо из приданого дочери, чтоб послушать пение Зохрабаи[25]?

Как владелец гостиницы получил на премьере фотографию Ашока Кумара? Жена невзначай облила карточку чаем, а он бил ее так, что Чандни Чоук дрожал?

Как молодежь бросала вызов старейшинам, чтоб сбежать на вечерний сеанс? Стены гудели от горячих споров о судьбе страны. Тени того прошлого до сих пор лежат у вечерних домов Старого Дели.

Гаури ждала на дороге возле «Минервы». Платье с желтыми розами было на ней, единственное в целом городе камизов, сари и черной паранджи. Два билета впитывали пот с ладони. В животе росло большое дерево. Ей скорей хотелось подтянуть к себе ноги в кресле кинозала.

Она глядела то в сторону Лодхи-роуд, то в сторону станции, невидной, но слышной из этого места. Она подумала, что той ночью, маленькой, пошла в другую сторону от вокзала. Она рассуждала: «Накопить бы хоть на аренду комнаты в Нилае. Напишу в панчаят[26], чтоб приняли меня на телеграф. Что ни говори, а работа дает мне надежду. Правда, Мамаджи забирает почти все на расходы. Говорит: «Замуж тебя не берут, а кто должен тебя содержать? Или слепая лошадь ест меньше корма?» Приходится отдавать, совсем немного могу спрятать. И где только Рави? Нет и нет».

В этих мыслях не замечала Гаури любопытного взгляда мужчины, которому нравилось ее платье с желтыми розами и высокая башня прически, так не похожие на все вокруг. Все вокруг было тощим, босоногим, замотанным в бесцветные ткани: мужчины и женщины с тяжелыми мешками бедности на голове, полуголые дети на корточках у зеленой лужи.

Тревожная Гаури смотрела по сторонам. Муссон шевелился вдали, брел на город, как могучий израненный зверь.

Дерево в животе Гаури отрастило острые ветки. Люди уже вошли в зал, и там начался документальный фильм, как всегда, перед картиной. «Не пришел или опоздал», – подумала Гаури о Рави. Не знала Гаури, что у жены Рави в тот день начались родовые схватки и она сказала мужу:

– Послушай, я рожаю, и видят боги, не доживу до утра, можешь ты по такому случаю пропустить биоскоп или нет?

Бонг

Гаури пошла в кинозал, ударяясь ногами о людей. Она уселась в позе лотоса, положила тяжелые колени на ручки кресла. Картину она не смотрела, а вертела высокой прической, поворачиваясь на входную дверь.

– Гаури джи, успокой свою голову, – сказали ей прямо в шею.

Тогда она присмирела, вздохнула и стала смотреть. Она уже пропустила начало, и ничего не понимала от меланхолии. К тому же бесстыдный парень на сиденье впереди положил голову на спинку