И вдруг странная мысль запала в его опьяневшую от величия (и чуть-чуть от наркотиков) голову: "Неужели я, сверхчеловек и гений, зависим от боссов, от подвластной им прессы, от тех, кто назначает, кому быть знаменитым, от властителей мира сего..."

Член его таинственно увял, и портрет упал на пол.

- Какой позор! Выходит, выбрав, они меня создали, сфабриковав, а не я! Не я творец своего величия!

Он посмотрел на себя в зеркало.

- Ненаглядный! - закричал он. - Какой удар!

Его глаза потемнели.

- Сжечь! Сжечь! Вот мой ответ. Огонь! Огонь! Я великий по своей природе!

И он поджег газеты о себе. Это уже превосходило возможности Нерона.

- Вот он, подлинный нарциссизм! А не эта зависимость! - вскричал он.

Газеты пылали, отражаясь в зеркале. А он, всеобъемлющий, непостижимый, стоял сбоку от этого пожара. Газета, упавшая с члена, горела ярче всех, словно комнатное солнце. Она пылала, почти как новая звезда.

О, великий диссидент!

...Через несколько дней газеты и журналы писали о нем примерно так: "Его бунт против несправедливости превзошел всякое понимание. Он - революционер! Он - адепт современного восстания! Его нарциссизм - это синтез революции и контрреволюции. Его мятеж - полет в двадцать первый век".

И все это говорилось по поводу его последнего, яростного, бушующего всеми переливами гнева интервью, в котором, однако, содержался скрытый и расчетливый реверанс в ту сторону, куда надо.

И его "бунт" был дорого оценен и немедленно оплачен.

Вскоре появилось переведенное на восемнадцать языков, прогремевшее на весь мир его эссе о мастурбации младенцев в утробе матери. Это эссе публиковалось в самых элитарных журналах.

Спустя полгода возникла его поэма "Бе-бе-бе", состоящая только из комбинации этих звуков. Газеты восторженно известили, что эта поэма знаменует конец литературы.