Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 136
— Что ж такое, матушка? — тревожно спросил игуменью Василий Борисыч. — Скажите, господа ради.
Издали зачну, с чего все дело началось, — сказала Манефа. — По письмам батюшки Ивана Матвеича склонились было мы австрийское священство принять. Много было противностей от слабых совестей, много было и шатости… Трости, ветром колеблемы, здешние люди!.. Но господу помогающу, склонила я, убогая, обитель нашу к приятию и другие немногие обители, в Оленеве матушку Маргариту, матушку Фелицату, в Улангере матушку Юдифу.
И сначала духовно мы ликовали, Василий Борисыч: наконец-то, говорили, явися благодать божия, спасительная всем человекам… Не нарадовались господню смотрению… Что же?.. Слышим, на Москве закипели раздоры, одни толкуют: «Неправилен митрополит, — обливанец», другие богом заклинают, что крещен в три погружения… Кому верить? Кого послушать?.. У нас по лесам народ темный, силы писания не разумеет, а новшества страшится, дабы в чем не погрешить… Сколько было молвы, сколько шатости!.. Рассказать невместимо… Я, убогая, говорила тогда: «Потерпите, други любезные, потерпите самое малое время, явит господь благодать свою, не предайте слуха словесам мятежным…» И по милости господней удержала…
— Знают на Москве про старания ваши, матушка, — прервал было Василий Борисыч.
— Славы, друг, не ищу…— вспыхнула Манефа. — Что делаю, господа ради делаю, не ради вашей суетной Москвы.
— Праведное дело, матушка, — вполголоса заметил смешавшийся немного Василий Борисыч.
Величаво, но едва заметно склонила Манефа голову, как бы в знак согласия. Затем, отчеканивая каждое слово, продолжала:
— А скажи по совести, чем нам пособила Москва?..
— Что ж, матушка, кажется, не были оставлены, — промолвил Василий Борисыч.
— Не про деньги речь, — с усмешкой презренья прервала его Манефа. — Про духовное у тебя спрашиваю. Чем поддержали меня?.. Соблазнами?
— Да какими же, матушка, соблазнами? — с робким удивленьем спросил Василий Борисыч.
— Сколько годов душевным гладом томимы были мы без священника?.. Писали, писали на Москву: «Пришлите пастыря», — ни ответа, ни привета… Ну, вот и дождались…
— Отца Михаила? — сказал Василий Борисыч.
— Да, Михаилу Корягу… По нашим местам так его величают, — отвечала Манефа. — Он-от и есть камень соблазна для здешнего христианства.
— Человек начитанный, сказывали, постный, — заметил Василий Борисыч.
— Постный-от он постный, только не пиюще, не ядуще, а пенязи беруще, — с усмешкой молвила Манефа.
— Где ж бессребреника достать, матушка? Сытых глаз что-то ноне не видится, — сказал Василий Борисыч.
— А чин на нем какой положон? — возразила Манефа. — Благодать, друг мой Василий Борисыч, не репа, за деньги ее не стать продавать… Коряга — стяжатель… Пальцем без денег не двинет… Да еще торгуется… Намедни просят его болящего исправить, а он: «Сколько дашь?» Посулили полтину, народ бедный — больше дать не под силу, а Коряга: «За полтину, говорит, я тебе и господи помилуй не скажу»… Так-то, друг!.. Вот каким пастырем нас Москва наградила… В Апостоле-то что писано про Симона, восхотевша на сребре благодать стяжати?.. А?.. Ну-ка, скажи… Коряга тот же Симон-волхв — потому стяжатель… Таких пастырей нам не надо… Скорей душевным гладом истомимся, чем к такому попу на исправу пойдем.
— Как же, матушка, возможно пробыть без священника!.. — воскликнул Василий Борисыч. — Не в беспоповы ж идти…
— Спасова воля…— твердо сказала Манефа. — Как ему, свету, угодно, так с нами и будет… Сам он спасение наше управит… А Коряге путь к нам заказан… Так и скажи в Москве. Не отвечал Василий Борисыч.
— Коли на то пошло, я тебе, друг, и побольше скажу, — продолжала Манефа. — Достоверно я знаю, что Коряга на мзде поставлен. А по правилам, такой поп и епископ, что ставил его, извержению подлежат, от общения да отречются. Так ли, Василий Борисыч?
— Есть такие правила, точно что есть, — отвечал Василий Борисыч. — Двадесять девятое апостольское, четвертого собора двадесятое, на шестом и на седьмом соборах тож подтверждено.
— То-то и есть, — продолжала Манефа. — Как же должно вашего Софрона епископа понимать?.. А?.. Были от меня посыланы верные люди по разным местам, и письмами обсылалась… Нехорошие про него слухи, Василий Борисыч, ох, какие нехорошие! А Москва его терпит! Да как не терпеть?.. Московский избранник!..
— Это, матушка, вы сказали несправедливо, — возразил Василий Борисыч. — Не было Софрону московского избранья. Сам в епископы своей волей втесался… Нашего согласия ему дадено не было… Да ноне в Москве его и принимать перестали.
— С коих пор?.. — быстро спросила Манефа.
— Я все доподлинно вам расскажу, — молвил Василий Борисыч. — Затем и прислан — выслушать извольте.
— Слушаю, друг, слушаю, — медленно проговорила Манефа, облокачиваясь на стол и устремив как уголья горевшие черные глаза на Василья Борисыча.
— Епископа Софрония в миру Степаном Трифонычем звали, Жировым…
— Знаю, — перебила Манефа. — Двор постоялый в Москве держал.
— И беглыми попами торговал, — добавил Василий Борисыч. — Развозил по христианству… Свел он, матушка, в то самое время дружбу с паломником одним… Яким Стуколов прозывается.
Чуть заметно дернуло у Манефы бровь, но подавила она вздох и, пустив на глаза креповую наметку, судорожно сжала губы…
— Этот Стуколов по чужим землям долго странствовал, искавши епископа древлего благочестия. Оттого в Белой Кринице ему ото всех большое доверие было… Вздумал этот Яким Стуколов заодно с Жировым деньги добывать — богатства захотелось, в миллионщики вылезть пожелал. Спервоначалу стали они где-то в Калужской губернии искать золото… Землю купили — заварилось у них дело. Каково было то дело, говорят розно… Господь ведает, что у них меж собой творилось — обман ли какой, на самом ли деле золото сыскали — не могу сказать доподлинно, только Жиров с Стуколовым меж собой были друзья велики. А у Жирова золото золотом, попы попами, — прежнего промыслу не покидал… В самое то время наши московские соборне уложили особого для Российской державы епископа получить, потому что в Австрии смуты да войны настали. Не ровен час — иерархия в один час могла бы порешиться; опять бы остались без архиерейства… Покаместь на Рогожском судили да рядили, кого послать за архиерейством, Степан Трифоныч, не будь плох, да с черным попиком[148], Егором звали, и махни за границу. «Если, думает, от развоза попов добрые деньги в мошну перепадали, от епископа не в пример больше получить их можно». Ладно, хорошо: взял он у приятеля своего у Стуколова письма и повез Егора в Белу-Криницу в архиереи ставить. Там гостям рады, туда уж успели дохнуть, что московские желают своего епископа, и по письмам Стуколова скорехонько занялись того попа Егора в архиереи поставить… Стали исповедывать, и нашлись за Егором такие грехи, что ему не то чтоб епископом — в попах-то быть не годится… Монастырские власти Степану про то объявили — никак, дескать, невозможно… Степан Трифоныч туда-сюда — не соглашаются. Тогда и говорит ему отец Павел, настоятель тамошний: «Да за чем, говорит, дело стало? Ты, Степан Трифоныч, человек вдовый, в писании горазд, для че самому тебе архиереем не быть… Яким Прохорыч Стуколов про тебя хорошо описал, а мы ему верим во всем…» Степан рад-радехонек… Не думал, не гадал — хиротония сама на него свалилась… На другой же день постригли его во иночество, Софронием нарекли, в дьяконы поставили, назавтра в попы, послезавтра в епископы. Так его в трое суток и обмотали… На четвертые домой архиерей отправился… Дорогой-то, правда ли, нет ли, Егора в реке утопил… Москва так и ахнула, узнавши, каков святитель в ней проявился… А делать нечего: омофор не шуба — с плеч не сбросишь… Толки пошли, пересуды, вражда в обществе, свары да ссоры. Однакож все помаленьку утешилось. Хочешь не хочешь, к новому владыке ступай.
— Так вот он каков! — едва слышно промолвила Манефа.
— Таков, матушка, таков, — поистине говорю, — отвечал Василий Борисыч. — Про это самое доложить вам и велено…
— Хороша Москва!.. Можно чести приписать!.. — с горечью сказала Манефа, поднимая наметку и сурово вскинув глазами на Василья Борисыча. — Пекутся о душах христианских! Соблюдают правую веру!
— Грех такой вышел, матушка, искушение!.. Ничего тут не поделаешь, — разводя руками, чуть слышно проговорил Василий Борисыч и потупил взоры перед горевшими негодованием очами величавой игуменьи.
— Истинно грех вышел, да еще грех-от какой! Горше его нет!.. — сказала Манефа. — Спасибо вам, московским, спасибо!.. Сами впали в яму и других с собой ввалили… Спасибо!..
Не отвечал Василий Борисыч. Не по себе ему было. Вынув из кармана шелковой платок, молча отирал он обильно выступивший на лбу пот.
Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 136
