Подойдя к перилам и тоже облокотясь на них, Шмурыгин стал беззаботно смотреть вдаль.

Потом покосился на соседа и непринужденно сказал:

– Каков закатец-то, а?

– Чтобы черт побрал этот закатец. Меня бы это вовсе не огорчило! – ответил угрюмо молодой человек.

«Ага! Меланхолия! – подумал репортер. – Тем лучше».

– В сущности говоря, вы правы. Что такое закат? И что такое наша жизнь вообще? Так, одни страдания.

Собеседник промолчал, и это ободрило репортера.

– Так вот, вдумаешься в жизнь и приходишь к заключению: ну что в ней хорошего? И я преклоняюсь перед теми, которые по своей воле рвут эту серую, скучную нить жизни…

– Идиотская жизнь, – поддержал молодой человек. – Я вот целый час стою здесь, и ничего мне не приходит в голову.

– То есть вы не решаетесь?

– На что?

Репортер смутился.

– Ну, как вам сказать… Людей с характером очень мало. Это ведь не то, что взять, да и выпить бутылку этой зловонной воды.

– Поверьте, что мне легче выпить бутылку этой зловонной воды.

– Еще бы, – сочувственно поддакнул репортер, – не в пример легче. А все-таки, если вдуматься, то какой это пустяк: шаг за перила, один миг – и тебя уже нет. Прелестно.

III

Молодой человек отодвинулся.

– Вы это о чем же?

«Спугнул!» – подумал Шмурыгин.

И смущенно продолжал:

– Я говорю насчет эпидемии самоубийств. В наше проклятое время они имеют большой резон д’этр[6], как выражается наш передовик.

Молодой человек сочувственно закивал головой.

– Ей-богу, вы правы! Да вот взять хоть бы меня сейчас: в самую пору вниз головой с моста прыгнуть.

– И вы думаете, что я буду вас отговаривать? Нет! Я очень понимаю, что значит, когда нет выхода. Впрочем, простите, я вам мешаю. Может, мой разговор в такие минуты неприятен.

– О, нет, не беспокойтесь. Я все равно сейчас ухожу. Пойду в другое место, может быть, там что-нибудь выйдет.

Репортер похолодел, как труп, только что вытащенный из воды.

– Ради бога! Куда же вы? Разве здесь так плохо?

– А разве хорошо? Я вот уже сколько времени час за часом бесцельно трачу здесь время. Прощайте!

Репортер задрожал от ужаса.

– Но будто вам не все равно! Поверьте, жизнь так дурна… Каждый лишний час, проведенный на этой бессердечной коре, – такое мучение… Тем более что нигде поблизости нет ни людей, ни лодок… Колоссальное удобство.

Неизвестный нахмурился.

– Я вас не совсем понимаю! Что вы говорите? Затем, это волнение так подозрительно…

Шмурыгин покраснел и потупился.

– Послушайте. Я буду с вами откровенен… Ведь вы меня не обманете! Я прекрасно понял, что вы собираетесь топиться. Ну хотите топиться – Христос с вами – топитесь. Идея не глупая. Но какого черта вам искать другого места? Чем здесь, спрашивается, плохо? Место пустынное, вода глубокая – превосходно! Фюить! Как камень. А тащиться куда-то, где вас всегда могут вытащить, это – простите – даже глупо.

IV

Молодой человек выслушал горячую речь репортера, сосредоточенно думая о чем-то другом.

– Вы знаете, я, кажется, должен быть вам очень благодарен… Но скажите откровенно, для чего вам понадобилось, чтобы я утонул именно здесь?

– Хотел лично видеть все это.

Неизвестный покачал головой.

– Жестокое, бессмысленное любопытство!

Репортер ударил себя ладонью в грудь.

– Жестокое? Бессмысленное? Ошибаетесь! Я думал, что имею дело с умным человеком. Ведь, поймите, вам решительно все равно, а я, в качестве репортера, заработаю на этом деле. Вы не можете представить, в какой цене очевидцы.

Веселое выражение появилось на лице незнакомца.

– А-а!.. Позвольте пожать вам руку. Не зная того сами, вы оказали мне большую услугу!

– Боже мой! Какую?

– Вы мне дали тему для рассказа.

– Черт возьми! А… топиться? – разочарованно воскликнул Шмурыгин.

– Да с чего вы взяли, дубовая голова, что я хочу прыгнуть в воду? Просто я стоял на месте, где мне никто не мешал, и хотел выжать тему для нового фельетона. Иногда мысль совершенно не работает. А вы мне дали прекрасный сюжет. Хе-хе. Всего хорошего – побегу писать.

* * *

Как пришибленный, поплелся репортер за фельетонистом.

И в мозгу зашевелились мысли:

«Хорошо, если бы ветром занесло сюда на Фонтанку какой-нибудь воздушный шар… Чтоб в лепешку шмякнулись, голубчики! Или чтобы тот идущий рабочий поскользнулся, и в кармане у него разорвалась бомба. Жаль только, прохожих мало – жертв почти не будет…»

Человек в нем спал.

Оскорбление действием

Монументов чувствовал себя таким веселым, жизнерадостным, что еле удерживался от желания пуститься в пляс без всякой музыки, как козленок.

Сейчас только он сказал барышне в голубом платье, что любит ее, и она ему сказала, что любит его, а оба вместе они решили, что им нет никакого основания не быть счастливыми, и поэтому где-то за портьерой, в двух шагах от танцующих, даже поцеловались.

Потом решили дать исход волне нахлынувшего на них счастья и веселья – купили по мешочку конфетти и, задорно хохоча, стали бросать пригоршнями в лицо друг другу разноцветные кружочки.

Монументов, запорошив глаза барышне в голубом платье, сжалился над ней и принялся осыпать горстями конфетти танцующих и публику, которая скучающе слонялась из угла в угол.

Около дверей сидел старый геморроидальный чиновник Катушкин и, брезгливо выпятив нижнюю, плохо бритую губу, презрительно наблюдал танцы.

Он чувствовал себя нехорошо.

Ему было жаль рубля, который он истратил, заплативши за вход, было обидно, что он старый и не может танцевать, а главное, раздражала его полуоторванная пуговица фрака, которая висела на ниточке и могла каждую минуту оторваться.

Когда он потихоньку дергал ее, она как будто бы держалась, но старый Катушкин не верил ей и злобно думал, что, стоит ему только забыть о пуговице, – она сейчас же оторвется и потеряется.

– Танцуют… дьяволы! – с нечеловеческой злобой размышлял Катушкин. – Чем делом каким-нибудь полезным заниматься – они скачут, как ученые собачонки. Чтоб вы там себе ноги ваши переломали!

Он стал мечтать о том, что хорошо бы незаметно перерезать проволоку для электрического освещения, или чтобы музыканты вдруг почему-либо отказались играть.

– Не желаем, мол, играть для разных дураков!

Жизнерадостный Монументов проходил мимо угрюмого Катушкина под руку с голубенькой барышней и говорил ей:

– Как это красиво все: и этот благотворительный бал, и прекрасная музыка, и веселые, изящные танцующие.

Потом он увидел желтое сердитое лицо Катушкина, и ему захотелось чем-нибудь развлечь этого мрачного, неподвижного старика. Ласково улыбнувшись ему, он вынул из мешочка остаток конфетти и игривым жестом избалованного шалуна осыпал целым дождем голову Катушкина.

Монументов и голубенькая барышня последовали дальше, но через три