Через несколько дней, я увидел Писателя на другой автобусной остановке, в двух кварталах от Арлозорова. Он был в новеньком, с иголочки, костюме и лёгком осеннем плаще. Волосы были аккуратно причёсаны и заправлены под тёмно-синий берет, придававший ему профессорский вид. Он сидел очень прямо, опираясь обеими руками на трость с массивным набалдашником. «Как Воланд на Патриарших», – подумал я и, невольно, посмотрел на его глаза – оба были одного цвета – прозрачно-серые, почти бесцветные, без всякого выражения смотрящие прямо перед собой.

Спустя ещё какое-то время, я встретил его в районе рынка. Он был уже без берета, без трости и без плаща, но, как мне показалось, в том же, недавно еще новом костюме, который он, видимо, не снимал, со времени предыдущей нашей встречи, ел в нём и спал. Передо мной снова был бомж. Он сидел, опустив плечи, на бороде налипло что-то жёлтое, с нижней губы свисала нитка слюны.

Я встречал этого человека ещё. Каждый раз он находился на разных стадиях пути от бомжа ко Льву Толстому (или, скорее, наоборот?). Кем он был? Как дошёл до своего теперешнего состояния? Чем были вызваны его постоянные метаморфозы? Пропивал ли он свои гонорары, или, возможно, тот телефонный звонок, с которого началось моё с ним знакомство, и его книга, и тысяча долларов были лишь миражом, плодом его больного сознания, а реальны в его жизни были только Адар, грязь, убожество и нищета?

Работа моя подходила к концу. Я чувствовал, что постепенно сжился с этим странным местом, что оно стало частью меня, моего мира. Я наблюдал его в разные часы дня, знал наизусть все улыбки и гримасы его своеобразной физиономии.

В один из последних дней моей работы, по дороге на утреннюю смену, я снова, после довольно длительного перерыва, увидел Англичанку. В этот день она, как обычно, села на своё место и закрылась русской газетой.

Я не удержался – это был повод заговорить:

– Вы читаете по-русски?

Она подняла на меня глаза, поверх газеты, и изучающе посмотрев, ответила с сильнейшим акцентом:

– Нет! Слава Богу, нет! Я не понимаю этот язык. Мой язык – вот, – она достала из кармана сложенную газету, с английским текстом, и показала мне, – А это, – она небрежно тряхнула русской газетой, – так, просто, чтобы не видеть всех этих людей.

– А почему «слава Богу»? – спросил я, имея в виду незнание русского языка.

– Почему? – она неестественно и неприятно оживилась, – Вы спрашиваете: почему? Вы ведь «русский», правда? Так посмотрите, кто говорит на этом языке!

Пьяные, проститутки… все эти… размалёванные,, груди наружу, – она говорила запинаясь, с трудом подбирая ивритские слова и, вдруг, замолчала и сердито отвернулась.

Разговор был окончен. Ниточка, едва выглянув, оборвалась. Через пару остановок она вышла. В последний раз я увидел, как её нелепая фигура исчезает в тёмном сплетении кривых переулков.

В этот день, я ходил по таким уже знакомым, таким привычным улицам – мимо Большой синагоги, у дверей которой нищий старик сидит, потряхивая кружкой для подаяния в такт приглушённому бормотанию, доносящемуся изнутри, мимо дешёвой закусочной, где можно было заполнить билетик лото, или поставить деньги на исход футбольного матча, всегда полной людей и сигаретного дыма, потом вниз – по узким, смрадным ступенькам, в сторону рынка, мимо чебуречной, в полутьме которой, в любое время дня, виднеются татуированные руки, поблёскивают золотые зубы и звучит русский мат – и то ощущение нереальности окружающего, похожего на нескончаемый странный сон, ощущение, возникшее в мой первый день на Адаре, проснулось во мне с новой силой.

Я размышлял об этом причудливом районе Хайфы, я думал о том, что подобные районы, есть во всех больших городах, начиная с парижского Двора чудес, и даже, наверное, раньше, намного раньше, с Иерусалима и Вавилона, с начала времён, и мне было грустно, как становилось грустно всегда, когда заканчивался определённый этап жизни, независимо от того был ли он плохим или хорошим – сознание того, что он заканчивается, заставляло смотреть на все другими глазами. Я думал о тех людях, жизнь которых я каждодневно наблюдал и которые, по-видимому, так и останутся для меня загадкой, разгадать которую я уже не смогу никогда, не узнаю причину необъяснимых метаморфоз Писателя, не пойму цель утренних поездок Англичанки, не услышу неуловимую мелодию беззвучных клавиш Музыканта…

Улыбка

В «Ароме» в этот час было пусто. Внутри компания пенсионеров шумно поедала пирожные, на улице, кроме меня, сидел еще только один, средних лет, мужчина с газетой. Человек, с которым у меня была назначена деловая встреча, безнадежно опаздывал, «эспрессо» давно был выпит, пролистав и отбросив газету, я встретился взглядом со своим соседом. Тот явно искал общения – поймав мой взгляд, он обрадованно вскинулся и энергично тряхнул непропорционально большой, как у Попая, темной, волосатой рукой, в которой держал газету: «Читал? Вот шармута, а? Года не прошло, а она уже нашла себе другого!». Мне был знаком этот тип людей, более характерный для забегаловок, где они проводят дни за кофе, газетами и ставками на футбольные матчи, чем для кафе, знаком этот треп «за жизнь» с незнакомыми людьми, этот доверительно-поучительный тон (слушай меня, братец, я тебе объясню, в чем тут дело). Я не имел ни малейшего желания вступать в подобный разговор. Изобразив улыбку, я отвернулся и стал смотреть на улицу – на редких прохожих, на еще влажный асфальт, по которому ветер лениво гнал упавшие листья. Эта, почти по-европейски осенняя атмосфера – атмосфера угасания, усталости резко диссонировала с только что умолкшим полнокровным голосом, агрессивной навязчивостью общения, звучной раскатистостью слова «шармута»…

Через час, закончив разговор, я вышел из кафе, и пошел вверх по улице, к автобусной остановке. На мокром асфальте валялась брошенная кем-то газета, и когда я проходил мимо нее, ветер перелистнул страницы и с обмякшего газетного листа на меня взглянуло лицо молодой женщины. Это была та самая статья, которая возбудила моего недавнего соседа по кафе, под заголовком «Новая жизнь»: вдова погибшего офицера, спустя полтора года после смерти мужа, нашла новую