были ей созвучны, почти одинаковы, они заставляли меня метаться по улицам чужих городов, манили на вокзалы, в поезда, как в запутанных снах. Бывали и другие дни, когда все эти поиски представлялись мне безнадежными, тогда я просто сидел где-нибудь в парке, в саду гостиницы, в зале ожидания, вглядывался в себя и пытался оживить ее образ. Но робкий, ускользающий силуэт бежал от меня. Я совершенно перестал спать. Только в поезде, когда за окном пробегали незнакомые пейзажи, мне удавалось задремать на четверть часа. Как-то в Цюрихе за мной увязалась одна женщина — хорошенькое, наглое существо. Едва взглянув на нее, я пошел своей дорогой, она совершенно не интересовала меня. Лучше было сразу умереть, чем оказать внимание другой женщине хотя бы ненадолго. Я чувствовал, что судьба меня ведет, что вот-вот она исполнится, и был охвачен нетерпением оттого, что не мог ускорить событий. Однажды на вокзале, кажется, это было в Инсбруке, в конце проезжающего поезда я увидел женский силуэт, напомнивший ее, и много дней потом я провел в тоске. Но вдруг дорогой образ вновь явился мне во сне, и я проснулся с горьким ощущением бессмысленности моих поисков. И тотчас поехал домой.

Спустя несколько недель я записался в университет в городе X. Но вскоре был разочарован. Семинар по истории философии, в котором я занимался, оказался столь же бессодержательным, сколь и жизнь учащейся молодежи. Все было так банально, каждый старался подражать другим, экзальтированный восторг на мальчишеских лицах выглядел убийственно пустым и штампованным. Но я был свободен, весь день был в моем распоряжении, и я прекрасно жил в старом городе. На столе моем лежали книги Ницше. Я остро чувствовал одиночество его души, ощущал судьбу, которая неудержимо гнала его, страдал вместе с ним и был счастлив, когда понял, что существовал человек, который так неумолимо прошел свой путь.

Однажды вечером я бродил по городу на осеннем ветру и вдруг услышал, как в пивной распевают студенты. Из раскрытых окон плыли густые облака табачного дыма и раздавалась песня, громкая и стройная, но лишенная всякого вдохновения, всякой жизни. Я стоял на перекрестке и прислушивался: из двух пивных одновременно на ночную улицу вырывались звуки хорошо отрежиссированного веселья. Всюду общность, совместное сидение за столами, всюду стремление уйти от судьбы, бегство в теплую близость стада!

Позади меня медленно прошли двое мужчин. Я услышал обрывок их разговора:

— Разве это не похоже на дом неофитов в какой-нибудь негритянской деревне? — сказал один. — Все совпадает, даже татуировки на один манер. Подумайте, ведь это и есть молодая Европа.

Голос прозвучал для меня как-то предостерегающе знакомо. Я пошел вслед за ними по темному переулку. Один из мужчин был японцем, маленьким и элегантным. При свете фонаря я увидел его желтое улыбающееся лицо.

Другой продолжал:

— У вас в Японии, положим, дело обстоит не лучше. Люди, которые не бегут за стадом, повсюду редки. Здесь тоже есть такие.

От каждого слова говорившего меня охватывала радостная дрожь. Я знал этот голос. Это был Демиан.

Ветреной ночью я шел за ним и за японцем по темным переулкам, слушал их разговор и наслаждался голосом Демиана. Он звучал все так же, по-прежнему в нем слышались спокойствие и уверенность. Я был в его власти. Теперь все было хорошо. Я нашел его.

В конце одной из пригородных улиц японец попрощался и открыл дверь дома. Демиан повернул назад. Я остановился и стал ждать его посреди улицы. С бьющимся сердцем я смотрел, как он подходил ко мне упругой походкой, в коричневом плаще, с тонкой тростью, повешенной на руку. Он приближался все тем же ровным шагом, подошел почти вплотную, снял шляпу, и я увидел его знакомое ясное лицо: все тот же жесткий рот, высокий лоб, будто излучающий какой-то свет.

— Демиан! — воскликнул я.

Он протянул мне руку.

— А вот и ты, Синклер, я ждал тебя.

— Разве ты знал, что я здесь?

— Не то чтобы знал, но я надеялся на это. Увидел тебя только сегодня. Ты ведь все время шел за нами.

— Значит, ты сразу меня узнал?

— Конечно. Ты, правда, очень изменился, но у тебя ведь есть знак.

— Знак? Какой знак?

— Мы называли это раньше печатью Каина, если ты помнишь. Наш знак. У тебя он был всегда, потому я и стал твоим другом. Но теперь он проявился яснее.

— Я не знаю. Хотя нет, знаю. Однажды я нарисовал твой портрет, Демиан, и очень удивился, что ты оказался похож на меня. Это и был знак?

— Да, именно так. Ну, хорошо, что ты теперь здесь! Моя мать тоже обрадуется.

Я испугался.

— Твоя мать? Она тоже здесь? Но ведь она меня вообще не знает.

— О нет, знает. Мне нет необходимости говорить ей о тебе. Однако от тебя долго не было вестей!

— Да я часто хотел написать. Но не получалось. А с недавних пор я стал чувствовать, что скоро увижу тебя. И ждал этого каждый день.

Он взял меня под руку, и мы пошли вместе. Исходящее от него спокойствие как будто притягивало меня. Вскоре мы уже болтали, как прежде. Мы вспоминали школьные времена, уроки подготовки к конфирмации и ту неудачную встречу во время каникул; только об одном мы и сейчас не говорили — о самой ранней и самой тесной связи между нами, об истории с Кромером.

Незаметно разговор наш стал странным и полным предчувствий. Оттолкнувшись от того, о чем говорил Демиан с японцем, мы перешли на жизнь студентов, а потом еще и на другое, что как будто отстояло совсем далеко, — впрочем, в словах Демиана все оказывалось в тесной связи.

Он рассказывал о духе Европы и о знамениях того времени.

— Повсюду, — говорил он, — царят объединение и психология стада, и нигде нет любви и свободы. Все эти групповые союзы, начиная от студенческих корпораций и певческих объединений и кончая государствами, сложились вынужденно. Их общность проистекает из страха, ужаса и сомнений, она прогнила изнутри, устарела и вот-вот развалится. Общность, — продолжал Демиан, — это прекрасная вещь. Но то, что сейчас всюду процветает, — это нечто совсем иное. Общность может возникнуть только в том случае, если каждый отдельный человек будет видеть и знать остальных. Она призвана реформировать мир на какой-то срок. Образуя теперешние общности, люди просто собираются в стада. Они бегут друг к другу, потому что друг друга боятся: отдельно господа, отдельно рабочие, отдельно ученые! А почему они боятся? Боятся люди обычно тогда, когда живут в разладе с самими собой. Они