Романовское кладбище было когда-то голым и оттого еще более печальным. Но Кузьма Тихомилов, отец Степана, велел перед своей смертью обсадить его тополями. Сейчас деревья были большими, в их ветвях каждую весну гнездились птицы, выводили многочисленное и громкоголосое потомство. А когда умолкали птичьи голоса, деревья все равно шумели о вечной и нескончаемой под щедрым солнцем жизни.

1979

Печаль полей

Похоронка на отца пришла как раз в тот день, когда Алешке Платонову исполнилось пятнадцать лет. Мать, распечатав конверт, охнула, бледными губами похватала, задыхаясь, воздух и рухнула на только что вымытый пол.

Потом мать отпаивали какие-то женщины, давали ей что-то нюхать. Алешка вышел из дома, побрел вдоль улицы. Она была самой крайней в их городе, дома скоро кончились, начались поля, березовые перелески. Алешка забрел в одну из таких рощиц и сел в траву, прислонившись спиной к дереву.

И только здесь заплакал, заскулил, тихонько подвывая. Он не хотел плакать, хотел перенести горе молча, для этого и ушел из города. Но сердце давило, оно словно истекало кровью, в животе была холодная пустота, и плач нельзя было сдержать, он рвался сам собой сквозь стиснутые зубы.

Здесь его и нашел Борька Чехлов. Он неслышно подошел сзади, постоял и тихонько сказал:

– Слышь, Алеха… Не надо, а?

Алешка плакал, но слез не было. А тут, после этих Борькиных слов, они вдруг хлынули – обильные и горячие.

– Иди ты! – зло крикнул Алешка, размазывая слезы кулаком, как ребенок.

Борис помолчал, потоптался. Под его ногами похрустывали прошлогодние дудки.

– Мой-то батя тоже там ведь, – сказал он печально.

Эти слова почему-то успокоили немного Алешку. Но он все сидел не поднимая головы, часто всхлипывая.

Борька тоже присел, снял фуражку. Из-за надорванной подкладки вынул клочок газеты, стал крутить самокрутку. В тот год, прячась от школьных учителей и родителей, они начали тайно покуривать.

– А ты хочешь? – спросил Борька. – Успокаивает.

– Давай…

Руки Алешки дрожали, но он все же свернул папиросу. Борис сунул ему зажигалку.

Это была тяжелая медная зажигалка, выточенная из плоского куска металла. Борька выменял ее на рынке у какого-то старика за ведро картошки. Зажигалка давно и сильно нравилась Алешке, и Борис это знал. Нравилась потому, что это была все-таки машина, с ее помощью можно без труда и в любое время добыть огонь. Спички же в те годы были большой редкостью.

На их улице ни у кого из мальчишек не было зажигалки, и Борькино сокровище вызывало всеобщую зависть.

Алешка открутил колпачок, большим пальцем крутнул стальное колесико. Тотчас над фитильком вырос красноватый язычок пламени.

Прикурив, он дунул на пламя. Потом снова крутнул колесико. Потушил и еще раз крутнул. Зажигалка действовала безотказно.

В другое время Борька крикнул бы: «Дурак! Бензин-то знаешь почем?!» – и отобрал бы зажигалку. Сейчас он равнодушно смотрел на Алешкино занятие.

Помедлив, Алешка протянул Борьке зажигалку.

– Возьми себе, – сказал вдруг Борька.

Алешка непонимающе поглядел на друга: такую вещь – и ему!

– Бери, бери, – быстро сказал Борька. – Я давно решил тебе подарить ее в день рождения.

Алешка опустил зажигалку в карман, не испытывая почему-то никакой радости оттого, что стал обладателем этой драгоценной вещи. И вдруг подумал: его день рождения ни при чем, не будь похоронной, Борька никогда не подарил бы зажигалку, и ему, конечно, жалко ее.

От этих мыслей Алешке стало горько, слезы опять покатились из глаз. Он вынул из кармана подарок.

– Не надо мне…

– Да ты что? Я же от чистого сердца.

Это «от чистого сердца» вдруг взбесило Алешку. Он вскочил и закричал:

– Врешь! Врешь ты все! Жалостливый какой нашелся! Вот твой подарок… – И, размахнувшись, швырнул зажигалку в самые заросли.

Борька, когда Алешка закричал, поднялся, потом медленно сел.

– Ну и дурак, – сказал он.

Алешка тоже сел. Они сидели спиной друг к другу, июльское солнце жгло им плечи. Прилетела ворона, тяжело опустилась неподалеку на березовую ветку. Ветка качалась, а ворона глядела на них. Потом она испуганно вспорхнула, ветка снова закачалась. Из-за дерева вышла Шура Ильина, точно она, притаившись, все время стояла там, слушая их разговор. В руке у нее была старенькая корзинка.

– Вы что кидаетесь, – сказала она, строго вздернув выгоревшие брови. Глаза у Шурки немного косили, она стояла, смотрела в упор на Борьку с Алешкой и одновременно, казалось, высматривала кого-то еще по бокам. – Признавайтесь, кто кидал? Ты, Борька?

– Отстань ты! – сердито проговорил Борис.

– Еще и курят мне! – презрительно добавила Шурка. – Вот скажу вашим матерям, они вам ноздри-то повыдерут.

И разжала кулак. На ее жесткой ладошке поблескивала зажигалка.

– Дай сюда, – крикнул Борька, встал, взял у нее зажигалку, положил себе в карман и опять сел.

Шура тоже опустилась на траву, поджав под себя исцарапанные ноги, рядышком поставила корзинку. На дне корзинки лежали два небольших белых гриба.

– Ни черта грибов-то нету, – с сожалением сказала она. – Измаялась только. Все подлески истоптаны, откуда им быть-то… А ведь ты, Борька, мне чуть голову не проломил.

Шурка жила через три дома от Алешки. Алексей не любил ее за то, что она была красивая, а он, как считал сам, совсем некрасивый. И еще за то, что она все время по поводу и без повода смеялась, будто постоянно видела своими косоватыми глазами по бокам что-то смешное, чего не дано было видеть другим. Еще удивительно, почему она сейчас не хохочет, а сидит и печально смотрит на свою пустую корзинку.

Только он подумал так, Шура заулыбалась вдруг, потом запрокинула голову с гладко зачесанными волосами и захохотала.

– Ты чего? – поднял на нее Борька свои круглые, злые глаза. От злости его жесткие черные волосы, подстриженные ежиком, заершились, казалось, пуще прежнего.

– Обманул меня сегодня мужичок-грибовичок.

– Какой тебе грибовичок еще?

– Есть такой… Маленький-маленький. Его даже увидеть нельзя. Но такой хитрый-прехитрый. Утром я вышла из дома, а он стоит за деревом, поманивает: пойдем-ка, укажу тебе самое грибное место…

– Врешь ты все, – сказал Борька. – Видеть его нельзя, а ты, значит, увидела.

– Ничего не увидела я… Ну, догадалась, что он там стоит… Взяла корзинку и пошла. Иду, а он впереди бежит, играет со мной. Отбежит, спрячется за кустик или за травинку, ждет. Я подойду – он покажет язычок и дальше бежит. А язычок ма-аленький, с росиночку. И так же поблескивает.

– Гляди ты, и язычок разглядела.

– Эх ты! – обиженно сказала Шура и замолчала.

Алешка был рад, что она замолчала. Он бы еще более был благодарен обоим, если бы они догадались встать