приди к моему балкону, – сказала Катя, – там ты увидишь, не отец ли задержал меня, если еще видно движение в доме». И граф стоял под балконом, но в окнах было темно, и дверь на балкон отворена. Легкая белая тень показалась на пороге, она приблизилась к перилам; движения ее нерешительны, кажется, она колеблется, но вот она махнула рукой и скрылась. Что-то упало к ногам графа; он наклонился. Это была записка и золотое кольцо, привязанные к камешку! «Что значит это? Стало быть, она изменила своему слову?.. Она не выйдет: зачем же иначе было бы ей писать?» Дверь в комнату затворилась, но ему кажется, как будто что-то белое прислонилось к стеклу окна на правой стороне балкона. Но это обман воображения, может быть, отблеск занимающейся зари. Через несколько минут густое облако пыли на большой дороге означало след всадника, быстро скачущего; скоро он совсем скрылся в темной дали.
Против небольшого крестьянского постоялого двора, на самом краю деревни, верстах в шести от города, стояла почтовая коляска; ямщик ходил около лошадей, поправлял шлею на пристяжной, приголубливал коренную или концом хлыстика сгонял докучливый овод, который вился над лошадьми, то впиваясь в серку, то кусая пеганку, и пеганка трясла гривою при каждом повороте головы, звеня почтовым колокольчиком, привязанным к дышлу. Человек в военной шинели, с трубкой во рту, сидел на скамье у ворот избы и беспечно смотрел на картину пробуждающейся жизни; солнце только что показывалось на краю горизонта; несколько поодаль, прислонясь к толстому пню старой ивы, стоял молодой офицер, он читал:
«Прости меня, Мстислав! Это невозможно! О, не подумай, чтоб я мало любила тебя! Нет, бог видит сердце мое; может быть, я не вынесу разлуки с тобою, но я не могу оставлять батюшки.
Я была готова следовать за тобою, и теперь вот подле меня лежит мой узелок; на мне еще образ, которым благословила меня матушка; я надела его после молитвы, с которою оставляла мою комнату; я хотела идти, несмотря на внутренний голос, говоривший мне: «Останься!» О, верь мне, ни долг, ни рассудок, ни мнение света не поколебали бы меня! Я умела бы забыть свет, победить то, что ты называешь предрассудком, но я бессильна против голоса сердца: оно напоминает мне батюшку, любовь его, доверенность, мое детство, столь счастливое любовию его. О, если б я могла в воспоминании моем найти что-нибудь, чем могла бы упрекнуть его, на что могла бы жаловаться, как другие дети! Но нет, везде одно снисхождение, одна любовь, беспредельная любовь! Другим, может быть, нетрудно было бы решиться; мне невозможно.
С трепетом шла я мимо комнаты батюшки; дверь была вполовину отворена, он еще не спал: наклонясь к столику, он что-то писал; зеркало передало мне его покойное, доброе лицо. Я припомнила, как сегодня еще он называл меня своею единственною радостью… «Что был бы я без тебя, моя Катя?» – говорил он. Эти слова еще отзываются в душе моей; видно, предчувствие томило батюшку: когда он прощался со мною, он был грустен, и слеза не раз навертывалась на глазах его… подумай, слеза, и от меня! Не сетуй на меня, мой милый, сокровище, жизнь моя! Я должна была выбирать между ним и тобою! О, прости мне, господь!.. Может быть, более люблю… тебя, но если пожертвую тебе батюшкою, жертва будет небескорыстна, потому что только с тобою жизнь мила мне; избирая же батюшку, я жертвую совершенно собою… Ты забудешь меня, о нет! Ты не перестанешь любить меня: мы свидимся с тобою; каждым утром, каждым вечером буду ждать тебя, твоего возврата! Бог соединит нас! Мы не могли прогневить его любовью нашею. Если ж счастие невозможно здесь, там ждет оно нас. О, милый, не изменись! Пройдут годы, я все буду ждать тебя! Не удаляйся же с чувством неприязненным. Дай мне знак, что сердце твое прощает мне: оставь мне цветок, засохшую ветку; скажи мне, что ты любишь еще твою Катю».
Глава VIII
Que fait-il donc, celui que ma douleur attend?
Alfred de Vigny[56]
Напиши хоть, что забыл уж ты меня!
Русская песня
Время летит в столице, как и в уездном городе, в веселье, как и в однообразной жизни; в последней, кажется, еще скорее: годы проходят невидимкою, оглянешься назад – много дней! – но они не отличаются ничем один от другого, и воображение скользит, не находя приметы, где бы остановиться. Жизнь провинциала как дорожка, вьющаяся между полей в плоских равнинах Пензенской или Саратовской губернии; утомленный единообразием путник идет, и взор его напрасно вдали ищет нового: все одно и то же! Он спускается под изволок, вот взойдет на холм: там откроется ему долина, думает он, с перелесками, рощами, селами, деревушками, или светлое озеро с окрыленными сводами, или синие горы, леса; он удваивает шаги, взбирается на холм: снова необозримая, гладкая, как поверхность моря, равнина, покрытая нивами, которых волны при малейшем дуновении ветерка переливаются в сизых и зеленоватых отливах, сливаясь вдали с синевой небесной. Но в этой однообразной картине есть жизнь, прелесть: наливающийся колос и голубой василек между стройными стволами говорят о тайной деятельности природы; целый мир насекомых жужжит между цветами; духи, покровители полей, играют на востоке, блистая по вечерам резвыми зарницами, и поселянин радуется, предрекая счастливый цвет. Так и в жизни провинциала, если дни его и бедны происшествиями, зато они обильны чувствами; там чувство глубже, религиознее, где оно более сосредоточено, и, если светского жителя можно упрекнуть иногда за легкость чувствований, провинциалка грешит их излишеством и напыщенностью; там Раисы Савичны не в диковинку. Я говорю о провинциалках, потому что в уездных городах мужчины заняты службою, последним указом, приездом губернатора, доносами и ответами на вопросные пункты и прочая, и прочая. Кто не служит, у тех карты, охота, праздники и часто расчеты по векселям отнимают все время, и потому, право, им некогда заниматься чувствами: сердце, со всем прибором своим, не по их ведомству, это совсем особая статья, которая не входит ни в настольный реестр, ни в устав о банкротстве. Иван Алексеевич наш делал исключение, но Катя – ах! – Катя была истинною провинциалкою. Внешняя жизнь ее была, как те глубокие ручьи, которых поверхность покойна и тиха, между тем как воды кипят на дне, раздробляясь о камни и унося с собою разноцветные пески. Ничто
