Сокольский побежал на перекличку в тюрьму.

 - А вы отлично поете куплеты! - обращаюсь я к Федорову.

 Федоров сияет.

 - При театре, знаете, понаторел... А вы к нам из Одессы изволили, говорят, приехать. Кто теперь там играет?

 - Труппа Соловцова[17].

 - Николая Николаевича? Ну, как он?

 - А вы и его знаете?

 - Его-то? Еще с Корша помню. У Корша я парикмахером был. Да кого я не знаю! Марью Михайловну (Глебову) сколько раз завивал. Рощин-Инсаров - хороший артист. Я ведь его еще когда помню. Отлично Неклюжева играет. Киселевский, Иван Платоныч - строгий господин: парик не так завьешь, - беда!

 Федоров смеется при одном воспоминании, - и у него вырывается глубокий вздох.

 - Хоть бы одним глазком посмотреть на господина Киселевского в "Старом барине!" Эх!

 - Абрашкин, чего на перекличку не идешь?

 Но Абрашкин артист на роли ingenue dramatique, стоит, переминается с ноги на ногу, дожидается тоже комплимента.

 - А, здорово, брат, это ты представляешь? - обращаюсь я к нему.

 Глупая физиономия Абрашкина расплывается в блаженную улыбку.

 - Я, ваше высокоблагородие, на руках еще могу ходить, - место только не дозволяет!

 - Комедиянт, дьявол! - хохочут каторжане.

 Абрашкин со счастливой рожей машет рукой.

 - Так точно!

 А ведь этот добродушный человек резал.

Бродяга Сокольский

 - К вам Сокольский. Говорит, что приказали прийти! - доложила мне рано утром квартирная хозяйка.

 - Где же он?

 - Велела на кухне подождать.

 - Да просите, просите!

 Если бы улыбка не была в этом случае преступлением, - трудно было бы удержаться от улыбки при взгляде на "штатский костюм", в который облачился для визита ко мне Сокольский.

 Рыжий, весь рваный пиджак, дырявые штиблеты, необыкновенно узкие и короткие штаны, обтягивавшие его ноги как трико, - совсем костюм Аркашки.

 - А я к вам в штатском, чтоб не смущать вас арестантским халатом, - сказал он.

 - Да будет вам, Сокольский, о таких пустяках. Садитесь, будем пить чай.

 Сначала разговор вязался плохо. Сокольский сидел на кончике стула, конфузливо вынимал из кармана белую тряпку, которую достал вместо платка.

 Но мало-помалу беседа оживилась. Оба москвичи, мы вспомнили Москву, театр, приезжих знаменитостей.

 Оба забыли, где мы.

 Он оказался горячим поклонником Поссарта, я - Барная. Мы спорили, кипятились, говорили горячо, громко, так что хозяйка несколько раз с недоумением, даже с испугом заглядывала в дверь.

 - Чего, мол, это они? Не наделал бы он приезжему господину дерзостей?

 Я продиктовал Сокольскому "Записки сумасшедшего", которые знал наизусть. Записывая их, Сокольский от души хохотал над бессмертными выражениями Поприщина.

 Разговор перешел на литературу. Сокольский особенно любит, знает и понимает Достоевского. Помнит целые страницы из "Мертвого дома" наизусть.

 - Ведь я сам хотел написать "Записки с мертвого острова". Конечно, это был бы не "Мертвый дом". Куда до солнца! Но все-таки хотелось дать понять, что такое теперешняя каторга. Думал, - сам погиб, но пусть хоть как-нибудь пользу принесу. Многие из интеллигентных этим увлекаются. Да потом... бросают. Здесь все бросают... У всех почти начало есть... если только на цыгарки кто не искурил! Вот и у меня. Уцелело. Нарочно вам принес. Возьмете - рад буду.

 Мы заговорили о разнице между "Мертвым домом" и теперешней каторгой.

 Сокольский говорил горячо, страстно, увлекаясь, как человек, которому на своих плечах пришлось вынести все это.

 - Даже не "Мертвый дом"! - говорил он, вскочив со стула и энергично жестикулируя. - Даже не он! Там даже что-то было. Вспомните этот ужас, это отвращение к палачу. А здесь даже и этого нет... А эти дивные строки Федора Михайловича...

 В эту минуту дверь отворилась, и явившийся ко мне с визитом смотритель поселений на полуфразе перебил Сокольского.

 - Сбегай-ка, братец, на конюшню. Вели, чтоб мне тройку прислали!

 - Слушаю, ваше высокоблагородие! - выкрикнул Сокольский и со всех ног бросился из комнаты.

 Я схватился за голову.

 - Зачем вы это?

 Смотритель глядел на меня во все глаза.

 - Что зачем?

 - Да разве нельзя было кого другого послать?.. Хоть бы из уважения ко мне...

 Он расхохотался.

 - Да вы что это? Гуманничать с ними думаете? С мерзавцами? Да поверьте вы мне: мерзавцы, мерзавцы и мерзавцы, - и больше ничего! Что ему сделается?

 С Сокольским мы потом виделись часто. Он деятельно, охотно мне помогал знакомиться с каторгой, собирать песни, составлять словарь арестантских выражений.

 Но каждый раз, как я заговаривал о чем-нибудь, кроме каторги, он весь как-то съеживался и бормотал:

 - Нет, нет. Не надо об этом... Ни о чем не надо... Вы уедете, а мне еще тяжелей будет... Не надо!..

 Одну странность я заметил в Сокольском.

 Он словно чего-то не договаривал... Придет, посидит, повертится на стуле, поговорит о каких-то пустяках и уйдет... Словно давится он чем-то, что никак не может сойти у него с языка.

 Старался навести его на этот разговор.

 - Сокольский, вы, кажется, мне что-то хотите сказать? Пожалуйста, откровенно...

 - Нет, нет... Ничего, ничего... Право, ничего... До свиданья, до свиданья!

 Становилось тягостно.

 - Сокольский, - как-то не без страха начал я, - я скоро уезжаю из Корсаковска. Вы мне много помогли в моей работе... Я за это ведь получаю гонорар и считаю своим долгом...

 На лице Сокольского отразилось страдание. Во взгляде, который он кинул на меня, было много злобы.

 - К вам идет кто-то... идет...

 Его чуть не на половину откушенный язык заплетался и шепелявил еще больше:

 - Ишдет... Ишдет...

 И Сокольский выбежал из комнаты.

 - Да Боже мой! Что ж это все за муки?! - должно быть, вслух крикнул я, потому что хозяйка отворила двери и спросила:

 - Чаю прикажете?! Звали?

 Через несколько времени встречаю моего знакомого, "адвоката за каторгу", "дурачка" Шапошникова[18].

 - Слушайте, Шапошников. Вы - приятель Сокольского. Он что-то имеет ко мне, да все...

 Шапошников пристально посмотрел мне в глаза и захохотал.

 - Подстрелить вас хочет, ваше высокоблагородие, да все не решается!

 - Как подстрелить? Какой вздор говорите!

 - Как "подстреливают"? Денег попросить семь целковых. Татары насели. Он тут майданщику да другим, за водку и за разное, семь рублей должен. Узнали, что он к вашему высокоблагородию ходит, и насели: "Проси да проси у барина". Избить до полусмерти обещают. А он давится, шельма! Ха-ха-ха!.. Давеча от вас в тюрьму как угорелый прибег. "Догадался!" кричит. Ха-ха-ха!.. В каторге да этакие