Он опять на Среднем проспекте. Но Насти не видать. И вообще ни единой живой души не видно. И трамвай «шестерка» стоит на остановке без пассажиров и без вожатого. А в городе – летний полдень. Что такое творится? Или он, Серафим, с ума сошел? Паническим шагом направляется он к дому своего детства. Взбежав по лестнице, звонит в квартиру родителей. Ни ответа ни привета. Он – опять на улице. Ходит по безмолвным проспектам и линиям, заглядывает в окна первых этажей – нигде ни души. И никаких следов какой-либо катастрофы или эпидемии, никакой разрухи. Тротуары подметены, на газонах – цветы, стекла окон чисто вымыты. Полный порядок – и только людей нет.

…Все магазины открыты. Серафим входит в гастроном на Большом проспекте. Есть колбаса по два двадцать и по два девяносто. В кондитерском отделе прямо на прилавке – дефицитный индийский чай по девяносто пять коп. И ни покупателей, ни продавцов, ни кассирши. Забирай что хочешь – и айда вон. Серафим берет пачку чая, вертит ее в руках, потом кладет обратно и торопливо покидает магазин, гордясь, что не стал вором.

На улице его охватывает такая тоска по людям, что он решает посетить Смоленское кладбище. Ибо все живые – неведомо где, а мертвые прочно спят на своих местах. Они, мертвые, сейчас более реальны, нежели все те, которые исчезли из города неведомо куда. И вот мой приятель уже на Камской улице. Под каменной аркой, ведущей на кладбище, натянут стальной трос; на нем висит дощечка с надписью: «Закрыто на переучет». Преодолев страх перед недозволенным, Серафим подныривает под трос – и вот он на кладбище.

Здесь что-то происходит. Перекладины крестов ритмично поднимаются и опускаются, будто на зарядке. Замшелый каменный ангел пошевеливает крыльями. Среди старых надгробий вырыта свежая могила; возле нее стоят четыре заботника с лопатами. Как они попали сюда с Фемиды?!

– Захотели – прилетели! – угадав мысли Серафима, хором отвечают заботники. – Экзаменовать тебя будем. А ну, назови строгие слова на букву «А», применяя их к себе!

– Я алкаш, алиментщик, альфонс, анонимщик… Все.

– Не густо. Теперь – на «Б».

– Я блатмейстер, башибузук, буквоед, байбак, барышник, браконьер, бузотер, богохульник, барахольщик, бумагомаратель, бандит, балда, бестия, бракодел, бездельник, борзописец…

– Теперь – на «В»!

– Я – выпивоха, вероотступник, вышибала, ворчун, взяточник, взломщик, враль… Кажется, все.

– Нет, не все! – металлическим хором произносят заботники. – Ты не сказал, что ты – ворюга!.. – И тут один из заботников подходит к Серафиму и вынимает у него из кармана пачку индийского чая.

– Этого не может быть! – кричит Серафим. – Я не брал!

– Нет, брал! За воровство ты осужден на десятую степень одиночества!

Далее происходит нечто страшное.

Он очнулся в темноте,

В тесноте, в могиле.

Слышит он, уходят те,

Что его зарыли…

Серафим проснулся от своего истошного, надрывного крика. А быть может, и из-за того, что ощутил чье-то холодное прикосновение. Возле его кровати стоял заботник белого медицинского цвета. Одна его металлическая ладонь лежала на лбу моего героя, а в другой он держал стопочку с прозрачной жидкостью.

– Что со мной? – спросил его Серафим.

Но механический врач молчал. Серафим догадался, что в стопочке – лекарство. Он выпил его. Заботник беззвучно удалился из камеры.

Лекарство оказалось снотворным, успокаивающим. Вскоре Серафим уснул. Но перед этим у него возникла догадка, что заботники с помощью какой-то потайной техники видят все, что ему снится. Ну и пусть видят, сучьи дети! Они могут и прерывать его сон – это в их сволочной власти, но диктовать ему сновиденья, вмешиваться в их содержание они не могут! И никто во всей Вселенной не может! Даже в самой лютой тюрьме сны человека неподвластны воле тюремщиков. Сон – высшая форма человеческой свободы.

К сожалению, не все люди видят свои сны с должной четкостью и ясностью и потому забывают их в минуту пробуждения. Но, быть может, уже родился гений, который сконструирует специальную подушку, снабженную неким мудрым, еще неведомым нам прибором. Эта спецподушка, нисколько не влияя на тематику и смысл сновидений, поможет людям видеть свои сны отчетливее, объемнее, красочнее и отлично запоминать их. Жизнь землян станет богаче, интереснее, многообразнее.

…Однако всенародное спанье на спецподушках вызовет и некоторые отрицательные явления. На производстве и в учреждениях сослуживцы будут непрерывно толковать о своих сновидениях, в результате чего снизится производительность труда. У очень многих людей возникнет потребность излагать свои сны письменно, из-за чего катастрофически возрастет количество писателей, для редакторов настанут трудные времена. А кино сойдет на нет, кинозалы опустеют. Зачем человеку кино, если каждый спящий – сам себе кинотеатр.

19. Поиски выхода

Серафим проснулся, принял душ, спустился в столовую, позавтракал. Потом принялся бродить по коридорам, заглядывая то в одну, то в другую камеру. И тут он позавидовал земным уголовникам. Ведь ежели земной преступник сидит в одиночке, то он все-таки знает, что в тюрьме он не один, что в соседней камере кто-то тоже отбывает свой срок. А вот если посадить такого субъекта в камеру, из которой он волен выходить и шляться по всей тюряге, а в тюряге-то, кроме него, – ни души! – вот тут-то он взвоет. Тут он завопит: «Это незаконно! Это – сверхвысшая мера наказания! Это – казнь одиночеством!»

Серафим вернулся в свою келью-камеру. И здесь – тот же ровный свет… Ему вспомнилось, что в детстве он боялся темноты. А теперь ему нужна темнота. Во мраке он мог бы представить себе, что он здесь не один, что рядом есть кто-то. Пусть плохой человек, пусть зверь, но кто-то живой… Но ведь вне Храма Одиночества живут живые звери! Вот бы посмотреть на них, послушать их завывания! Хорошо бы хоть маленькое отверстие продолбить в этой сплошной стене!.. Он кинулся к кровати, извлек из-под подушки топор, подошел к стене – и изо всех сил долбанул по ней обухом. Топор беззвучно отскочил от облицовки, не оставив на ней никакого следа.

Серафим походил по камере взад-вперед, потом вспомнил, что в Храме Одиночества есть энергоблок, запретное помещение, через которое в древности некоторые заключенные осуществляли свои погибельные побеги: ведь все беглецы были съедены зверями. А все-таки надо разведать, что это за энергоблок…

Мой приятель спустился в первый этаж и остановился перед дверью, на которой были изображены две скрещенные руки – знак запрета. Но замка у двери не имелось. Ведь соотечественники Юрика вообще не знают ни замков, ни запоров, об этом Юрик