Он - компаньон одного из крупных рыбопромышленников и ужасно любит говорить о том, какие огромные убытки он терпит, благодаря дурной погоде.

 - Помилте-с. Законтрактованные пароходы с японцами-с не идут. Тут каждый день дорог-с. Не нынче - завтра селедка пойдет. Ведь это мне тысячными убытками пахнет-с. Ведь я тысячи могу потерять-с.

 Он ужасно любит подчеркнуть это слово "тысячи".

 Бирич - человек средних лет, маленький, невзрачный, одет не без претензии на франтовство, по жилету "пущена" цепь, на которую смело можно бы привязать не часы, а собаку.

 Ото всей его особы ужасно веет не то штабным писарем, не то фельдшером, вышедшим "в люди".

 Так оно впоследствии и оказалось.

 При встрече, при прощанье он обязательно по нескольку раз жмет вам руку, словно это доставляет ему особое удовольствие - здороваться "за руку".

 Когда "заложить за галстук", - а это с ним случается часто, - Бирич становится особенно невыносим своей назойливостью и необыкновенной развязностью.

 Он является без спроса, говорит без умолку и в разговоре принимает позы одна свободнее другой.

 Собственно говоря, он даже не столько говорит, сколько позирует.

 То раскинется на стуле и заложит нога за ногу так, что они у него чуть не на столе. То встанет и поставит ногу на стул.

 "Вот человек, который стремится к тому, чтобы ноги у него были непременно выше головы", - думал я, улыбаясь про себя.

 То он хлопнет вас по колену. То возьмет за борт сюртука. То бросит свой окурок в ваше блюдечко.

 И все это решительно без всякой надобности, просто, словно он каждую минуту хочет доказать вам, что он с вами на равной ноге и может вести себя "непринужденно".

 Эта мысль словно тешит его, доставляет ему невыразимое наслаждение.

 Когда подопьет, Бирич особенно яростно принимается ругать ссыльно-каторжных.

 Это, кажется, его главное занятие.

 Право, с первого раза можно подумать, что у человека перерезали целую семью. Такая глубокая, непримиримая, яростная ненависть.

 Бирич явился ко мне, прежде чем я даже успел устроиться в своей комнатке.

 Несколько раз пожал мою руку, заявил, что очень рад "знакомству с образованным человеком", с первого же абцуга объявил мне, что у него жена институтка[15] и живет на рыбных промыслах, рассказал про свои "тысячные убытки" и вызвался быть моим ментором.

 - Я Сахалин как свои пять пальцев знаю. Вы только меня слушайте. Я вам все покажу. Увидите, что это за мерзавцы, за негодяи.

 Когда Бирич говорит о каторге, он даже забывает прибавлять "слово ерик", которое прибавляет обыкновенно чуть не за каждым словом. До того его разбирает злость!

 - Вы хорошенько их, негодяев, распишите! Чтобы знали, что это за твари! Распущены, - ужас! Еще бы! Деликатничают с ними! "Жалеют" мерзавцев! Их жалеть! Драть их, негодяев, надо! Вот прежде господин Ливин был смотрителем или Ярцев - покойник, царство ему небесное, - драли их, - тогда и была каторга. А теперь, - помилуйте! Какая это каторга? Разве это каторга? Издевательство над законом, - и больше ничего.

 - Да вы что... может быть, не потерпели ли через них какого-нибудь убытка? Может быть, работали они у вас?

 Бирич даже вспыхнул весь.

 - Я? Да чтоб с ними? Да спасет меня Господь и помилует! Чтоб с этим народом имел дело?! Да в петлю лучше! Нет, у меня японцы, - никого, кроме японцев, - помилуйте, разве можно с ними? Я в прошлом году попробовал было взять поселенцев, - подряд у меня был на железную дорогу, на шпалы, - так жизни не был рад. Это - такие негодяи, такие мерзавцы...

 И так далее, и так далее, и так далее. Становилось тошно слушать, а отделаться от Бирича было невозможно.

 Нравилось ему, что ли, со мной везде показываться, но только Бирич не отставал от меня ни на шаг.

 Иду по делу, гулять, - Бирич как тень. В "каторжный театр" пошел, - Бирич и тут увязался, за место в первом ряду заплатил.

 - Посмеемтесь! Нет, каковы твари, а? Будний день, а у них театры играют.

 - Да ведь Пасха теперь.

 - Для каторжных Пасха - три дня. По-настоящему бы один день надо, да уж так, распустили, свободу дают. А они, негодяи, целую неделю. А? Как вам покажется? И это каторга? Поощрение мерзавцев, а не каторга. Жрут, пьют, ничего не делают, никаких наказаний для них нет...

 В конце-концов, меня даже сомнение начало разбирать.

 - Что-то ты, братец, уж очень каторгу ругать стараешься? Странновато что-то...

 Идем мы как-то с Биричем по главной улице, - как вдруг из-за угла, неожиданно, лицом к лицу, встретился с нами начальник округа.

 Бирич моментально отскочил в сторону, словно электрическим током его хватило, и не снял, а сдернул с головы фуражку.

 Нет! Этого движения, этой манеры снимать шапку не опишешь, не изобразишь.

 Она вырабатывается годами каторги, поселенчества и не изглаживается потом уж никогда.

 По одной манере снимать шапку перед начальством можно сразу отличить бывшего ссыльно-каторжного в тысячной толпе.

 Хотя бы со времени его каторги прошел десяток лет, и он пользовался бы уже всеми "правами".

 Вся прошлая история каторги в этом поклоне, - то прошлое, когда зазевавшемуся или не успевшему при встрече снять шапку каторжному говорили:

 - А пойди-ка, брат, в тюрьму. Там тебе тридцать дадут.

 Начальник округа прошел.

 Бирич почувствовал, что я понял все, и сконфуженно смотрел в сторону.

 Неловко было и мне.

 Мы прошли несколько шагов молча.

 - Много мне пришлось здесь вытерпеть, - тихо, со вздохом сказал Бирич.

 Я промолчал.

 Вплоть до дома мы прошли молча.

 А вечером, "заложив за галстук", Бирич снова явился в мою комнату и принялся нещадно ругать каторгу.

 Только уже теперь он прибавлял:

 - Разве мы то терпели, что они терпят? Разве мы так жили, как они теперь живут? А за что, спрашивается? Разве мы грешнее их, что ли?

 И вся злоба, вся зависть много натерпевшегося человека к другим, которые не терпят "и половины того", сказывались в этих восклицаниях, вырвавшихся из "нутра" полупьяного Бирича.

 Как я узнал потом, он - из фельдшеров, судился за отравление кого-то, отбыл каторгу, поселенчество, теперь не то крестьянин, не то уж даже мещанин, всеми правдами и неправдами скопил копейку и кулачит на промыслах.

 Каторга