– Это не мое дело, меня это не интересует. Ах, уже половина седьмого, я велю подавать обедать.

Она встала и быстро вышла из комнаты, забыв запереть дверь.

От движения воздуха под лампой, словно умирающие мотыльки, слабо трепетали пестрые лоскуточки.

Леонид Чагин встал, подошел к столу и, посмотря на них несколько времени, вдруг тихо произнес:

– Тоже шевелятся. – И с улыбкой смешал их своей тонкой, нежной рукой.

* * *

– Я страшно люблю костюмированные балы, не маскарады, где под масками люди мистифицируют один другого, а именно костюмированные балы. Люди те же, вы их знаете, но с костюмом что-то вдруг изменилось в них, проявляются черты характера, которых раньше не было заметно.

Ремин говорил оживленно.

– Я люблю костюмы, мне кажется, что костюм может придавать человеку свои характерные черты. Один мой товарищ, очень скромный и вялый юноша, оделся мушкетером, и вдруг его движения, даже голос как-то изменились. Человек всегда актер в душе.

– Нет, – сказал Чагин, – я думаю, это сложнее, гораздо сложнее. Мне кажется, что у человека не один, а десять характеров. Соединяясь в один облик, который мы видим, эти характеры мешают друг другу проявиться в полной мере. Читали вы забавный рассказ Стивенсона «Доктор Джекил»? Вот там человек отделяет свое дурное начало в другого человека.

Это сложнее, гораздо сложнее, – провел он рукою по лбу. – Доктор Джекил был человек не сложный: у него было только два характера, а более сложный распался бы на десять, на сто частей, и по свету под влиянием волшебного разделяющего эликсира гуляло бы сто цельных примитивных людей, иногда ни в чем не похожих друг на друга. От этого борьба с самим собою, от этого противоречия, несоответствующие поступки.

Леонид говорил лениво.

Лицо его было освещено светом камина, только одно лицо, над спинкой кушетки, на которой он лежал, сложив руки под подбородком, а над ним, на стене, так же выделялось из тени лицо шевалье де Монгрюса с такой же скользящей улыбкой и длинным взглядом светлых глаз.

Ремин, ходивший по комнате, вдруг остановившись у камина, сказал:

– Дарья Денисовна, я нашел костюм для вашего брата. Вот! – указал он на портрет.

– Нет, нет, не надо! – воскликнула она поспешно, спуская свои ножки с дивана.

– Почему?

– Не знаю… Этот шевалье был такой негодяй… и потом его убили…

– Ты, кажется, боишься, Додо, что у меня есть скрытый характер негодяя и что он проявится? – расхохотался Леонид.

– Какие глупости!

– Решено, Алексей Петрович, одевайте меня Монгрюсом, а Додо его женой.

– Ты с ума сошел! Мне, блондинке, одеться в оранжевый атлас! – возмутилась Дора.

– Нет, нет, Дарье Денисовне пудреный парик и панье в зелено-желтых мушках, – весело воскликнул Ремин. – Я завтра нарисую картинку. Пастушку из Трианона. Невинная бержерка с черной бархоткой и розами, коротенькая юбочка – у вас очаровательные ножки, Дарья Денисовна.

– Но… но это будет банально, – слегка покраснела Дора.

– На всякой другой, но не на вас, – с увлечением перебил он. – Мушку на щеке в виде сердца, мушку на подбородке в виде бабочки. Я завтра нарисую вам костюм.

– Но я сговаривалась с баронетом одеться «ковбойкой», чтобы танцевать…

– Какой ужас! Ну какая вы мексиканка?

– Я надену черный парик.

– Ради бога, не делайте этого! Послушайтесь меня, – умоляюще заговорил Ремин. – Если бы вы знали, как мой костюм пойдет к вам! Вы знаете, что я его придумал для вас еще там, в Версале, я мечтал увидеть вас в этом костюме, это сама судьба!

Сказав это, он немного смутился.

– Ну, хорошо, я доверяю вашему вкусу.

Она поднялась с дивана, слегка растерянная, и щеки ее залил румянец.

– А кто же будет m-me Монгрюс? Я не хочу без m-me Монгрюс! – сказал Леонид, – Надо попросить m-me Вурм.

– Она тоже блондинка, – сказала Дора.

– Мы наденем ей черный парик!

– Но она будет в нем ужасна!

– Ничего, сойдет. Ах, вот кто бы был хорош в костюме этой эпохи – Варвара Трапезонова! – наивным тоном произнес он.

* * *

Это имя, сказанное как бы невзначай, как будто что-то изменило в атмосфере комнаты.

Дора быстро отошла от стола к окну и стояла там, чуть-чуть белея своим голубым капотом в сумерках комнаты.

Ремин остался неподвижно стоять у камина, частью освещенный красным пламенем, частью совершенно черный, словно существовала одна половина Ремина, материализованная каким-то медиумом, а другая половина витала где-то во мраке.

Что думала и чувствовала та другая половина, или она пока не думала, не чувствовала, не жила, и вся жизнь сосредоточилась в этой, освещенной багровым пламенем камина? На полулице было выражение печали и легкой боли.

Один Леонид остался в той же позе, с руками, сложенными под подбородком, и та же легкая улыбка скользила по его губам.

И так же за его спиной улыбался шевалье де Монгрюс.

* * *

– Madame, est servie![11]

Лакей в полосатом жилете прерывает эти чары.

Былая, неясная фигура опять та же Дора, правда, немного надутая, немного недовольная.

Половина Ремина возвращается к нему, и он, улыбаясь, подает руку хозяйке, Леонид, поднимаясь с кушетки, весело и наивно говорит:

– А вам мы с Дорой придумаем костюм, и вы должны повиноваться нам.

* * *

Дора, против обыкновения была, не в духе и сидела, облокотившись на стол и следя за струйкой пара над самоваром.

Ее бледно-голубое полуплатье, полукапот, обшитое горностаем, бледнило ее розовое лицо.

Ремин, разговаривая с Чагиным, взглядывал на нее, удивленный ее молчанием.

В эту минуту она имела вид огорченного ребенка, и ему хотелось шутливо взять ее за руки и спрашивать:

– Кто обидел мою девочку? У-у, гадкий! Побьем его!

«Почему она мне всегда кажется ребенком? Ведь она на год старше своего брата. Да что с ней сегодня? Кто ее обидел? Серьезно, мне хочется побить этого человека», – думал Ремин.

– Додо, а я придумал костюм для Алексея Петровича: он оденется флорентийцем эпохи Возрождения, – говорил между тем Леонид.

– M-м, да, это красиво, – сказала Дора, продолжая смотреть неопределенно, но теперь она смотрела на стену, словно ее очень интересовал рисунок гобелена, представляющий смерть Гиацинта, рыдающего над ним Аполлона, бегущих в отчаянии нимф, летящих голубей, тушащих факелы амуров, одним словом, весь жеманный хаос гобеленовых рисунков того времени.

– Это невозможно – у меня борода, – сказал Ремин.

– Бороду можно сбрить.

– Для вечера? А потом ходить в ужасном виде, пока она отрастет.

– Зачем? У вас такой красивый рот, и вам совсем не идет борода. Это такой глупый обычай – отпускать бороды, это